Генерал Сергеев оказался в одном ряду, человека через два, и Фурашов мысленно сказал себе: хорошо, что не рядом; рядом с ним чувствуешь, будто давит глыбой. Возле него — знакомый авиационный генерал, начупр, смешливый, живой; он сейчас что-то говорил Сергееву — лучики то и дело пересекали смуглое некрупное лицо.
А где же Умнов?.. Неужели его нет? Не окажется Умнова — и для него, Фурашова, будет плохо. Фурашов, вытягивая шею, обвел взглядом ряды сидящих. Ерзая, задел соседа, сухопарого старика, горделивого, с породистым лицом, в добротном синем, но не очень опрятном, неотутюженном костюме. Старик взглянул на Фурашова не сердито, а как-то иронически-удивленно.
— Вы как будто потеряли день — «дием пардиди...».
Фурашов отметил — длинные костлявые пальцы соседа сцеплены в «замок» на остром, выпиравшем колене — и пробормотал:
— Извините.
И тут увидел: впереди по своему ряду, ближе к тому месту, где Янов, потирая скобочку волос, с полуулыбкой слушал Бутакова, восседал Умнов, сосредоточенный, как Будда, — он и сейчас был не в форме инженер-майора, а в светлом костюме и светлой рубашке-апаш.
Сидевший за столом наискосок от Фурашова генерал обернулся — брови густые, голос твердый, поставленный — генерал сказал соседу Фурашова:
— До слуха долетела латынь! Как живется-можется, дорогой Модест Петрович?
— Утехи старости подобны шагреневой коже: малы и убывают с ракетной скоростью... А как поживает Генштаб, Василий Фомич?
Генерал был невысокого роста, в сапогах-бутылках на высоких подборах. Густые брови его скользнули вверх, стягивая на лбу горизонтальные ровные складки-воланчики. Он довольно зарокотал:
— В трудах, в трудах! Спать-почивать не дают, Модест Петрович! Господа империалисты подписывают соглашения, а нам аукается!
Тонкое, со впалыми щеками лицо Модеста Петровича слабо осветилось.
— Да, господин Черчилль — фигура зловещая.
— И зловещая и умная! С таким противником иметь дело — мозги не засохнут! И «Катунь» сейчас нам, как воздух...
«Э-э, да это, кажется, Абросимов, конструктор зенитных пушек, о котором рассказывал Сергей!» — догадался Фурашов и покосился на Модеста Петровича.
Впереди, у стола, произошло движение: Янов, Бутаков и тот, незнакомый, рослый с двойным подбородком, занимали свои места. Янов, однако, не сел, положил руки на спинку стула, глуховато сказал:
— Начнем, товарищи, заседание. — Он сделал паузу, вскинул голову: — Нам предстоит обсудить результаты летных испытаний «Катуни», принять решение о переходе к окончательному этапу госиспытаний, как предлагает сторона Главного конструктора... Пожалуйста! — Покрутил головой, отыскивая кого-то, сказал: — Слово имеет инженер-полковник Задорогин.
Задорогин поднялся — чист и выбрит, прокуренным голосом начал говорить, похрипывая на низких тонах...
Янов не глядел на Задорогина, вертел в пальцах остро отточенный карандаш, и метелочки взъерошенно торчащих бровей то сходились к переносице, то всползали вверх: ему все было ясно, отчет он накануне изучил детально. Задорогин докладывал толково, по существу, и было понятно, что решение придется принимать положительное — дело большое, важное. Но какая-то залихватскость, мажорность, то и дело проскальзывавшие в словах Задорогина: «Катунь» доказала», «высокие параметры», «успешное решение» — зачем они? Только раздражают и затеняют объективную суть. «Не на симпозиуме по изящной словесности, — думал Янов. — Или не понимает остроты момента: обстановка-то требует мужественной сдержанности!» Он, Янов, знает цену всем этим соглашениям, поездкам, тайным визитам Черчиллей, Эйзенхауэров...
Утром дежурный генерал, моложавый, смуглый, со Звездой Героя, докладывая ему, Янову, о появлении двух новых баз, новых «паучьих гнезд», с тревожным недоумением, будто еще не веря своим же выводам, сказал: «Кольцо замыкают, товарищ маршал!» Что ж, теперь и другим, не только ему, Янову, начинает открываться закономерность размещения «паучьих гнезд» — окружить кольцом баз, затянуть петлю вокруг нашей Родины... И какая тут мажорность, к чему она?