Или к твоему раздражению примешивается другое, личное? Опять хуже Ольге Павловне. Утром лишь по шевелению губ — точно высушенно-глиняных, непослушных — догадался: просит, чтоб вызвал сына Аркадия... Сердце заломило от сострадания, когда увидел: крупная, будто горошина, скатилась по ее виску слеза, оставив мокрую дорожку. Мысли о конце?.. Вчера был консилиум, врачи сказали: долго, но вылечим... Долго! Уже три года лежит... Паралич. А Аркадия, теперь майора, вызвать нелегко: не ближний свет — Дальний Восток...
Перед Бутаковым лежал листок чистой бумаги. Остро отточенный граненый карандаш скользил в руке автоматически, черточки, штришки, завитки ложились на бумагу. Слушал Борис Силыч полковника рассеянно: он, как и Янов, накануне получил протокол рабочей комиссии и знал: что бы ни толковал теперь словоохотливый, милейший Задорогин, решение будет принято. Как говорится, «воленс-ноленс», а «Катунь» свое доказала не только на головном объекте, но и в Кара-Суе. На полигоне все введено, втиснуто в допуски тактико-технического задания, и для него, Главного конструктора, «Катунь», по существу, уже отрезанный ломоть. Кончились дни и ночи бдения возле аппаратуры, опостылевшие рыбные консервы, «слепое» движение от незнания к знанию...
Конечно, кое-кто наверняка думает; Бутаков подгоняет «Катунь», подстегивает, возможно, кто-то усматривает корысть. Возможно... Но он не только человек ученый, он еще и государственный человек и должен руководствоваться реальной обстановкой, рассматривать явления и события с позиции исторических категорий... Вот, например, категорий необходимости и достаточности. Да, он не только помнит те слова министра Звягинцева, сказанные им, когда они вышли после заседания Совмина: «Катунь» нужна быстрее», — помнит, как спустя несколько дней в уютном, простом, располагающем, как и сам хозяин, кабинете Звягинцева они пили чай из тонких стаканов в ажурных подстаканниках; позванивал по-комариному никелированный самовар, и Звягинцев развивал прежнюю мысль о «Катуни»... Но он, Бутаков, и сам понимает, видит, как складывается в мире ситуация. И тут совершенно очевидна н е о б х о д и м о с т ь скорейшего введения в действие «Катуни». А д о с т а т о ч н о с т ь? Она тоже удовлетворяется: вероятность сбития цели примерно двумя ракетами не предел, но показатель высокий. Отрицать это трудно. Так что «Катунь» — та самая нужная и важная синица в руке...
А как ученый, он уже делает новый и необходимый шаг вперед на бесконечном пути познания; да, его не станет, но по его пути будут все равно идти другие, его ученики, вот такие, как Умнов. И несть им числа: встают все новые и новые. Другие. Еще другие... Он покосился на генерала Василина и, припомнив прошлогодний вечер у него на даче, внутренне усмехнулся: сколько с тех пор разбилось в прах неоправданных, призрачных надежд! Хотя бы с «Сатурном», с пророчествами относительно «Катуни»... Что ж, все естественно и закономерно. Вчера этот рассеянный меланхолик Дикорский выдал, наконец, расчеты по системе «дальней руки», — его, Бутакова, новой «боли», новой заботы. Результаты обнадеживающие. Еще усилие, совсем малое, — и можно входить с предложением перед военными, входить в Правительство.
«Дальняя рука»! Так он назвал ее для себя, в шутку, может, даже с иронией. Но смысл и суть это название, пожалуй, отражает достаточно точно: встречать воздушные цели как можно дальше, иметь для этого «дальнюю руку»... Он прав: через четыре-пять лет можно ждать, что противоядием, противооружием для «Катуни» станут тоже ракеты — да, ракеты. Их будут нести самолеты-ракетоносцы, они станут приближаться на расстояние, до которого не достанут ракеты «Катуни», и ракетоносцы, пустив ракеты, будут уходить безнаказанными. Он представил это отчетливо, словно реальную, живую картину, видел армады самолетов, слышал их гул... И совсем забывал, что это лишь картина, вызванная воображением, что ничего этого нет и он всего-навсего в тиши домашнего кабинета или в уютной комнатке в КБ.
Отступало, исчезало видение... Да, он вступил в бесконечную пору свершений: за «Катунью» — «дальняя рука», а за ней... Что за ней, он пока не способен представить во всех тонкостях, но он не может, не должен проиграть: ему верят, на него надеются, от него, может, зависят судьбы людей, государства.
И вновь Борис Силыч потаенно, про себя улыбнулся утвердившемуся в нем радостному удовлетворению. И тотчас на листке, лежавшем перед ним, увидел: давно рисовал какие-то фигурки, вернее, головы. Получались не то чертики, не то кошки: остроухие, пучеглазые... А брови — странно — вроде человечьи: короткие кустики, один взлетел вверх, другой опустился вниз. Рожицы хитрые. По бровям — что-то схожее с Яновым — тоже одна поднята, другая опущена. Ну вот, еще не хватало Янову узреть подобное «художество», да и Звягинцеву, министру, — рядом сидит, — Главный, мол, в чем упражняется! Свернул листок, ногтем провел по сгибу — тонко, четко, как лезвие. Еще согнул...