Фараон не ожидал такой быстроты и прямолинейности и, немного помедлив, уточнил:
– Я должен позволить тебе преступить какие-то нормы, соблюдаемые до нас веками?
Тотмий видел, что задал тяжелую задачу даже для властелина Египта, и немного смягчился:
– О могущественный, я могу пояснить свои слова! Мне бы хотелось изображать человека с живым взглядом, а скульптор Махрос убежден, что это – удел богов, а не художника. Я мечтаю передавать тончайшие оттенки настроения изображаемого, но Махрос считает это дело слишком суетным и недостойным внимания мастера. Я просил его научить меня раскрашивать статуи, а он, поссорившись со мной, сказал, что я занят отражением бренной стороны угасающей природы, а не смотрю в вечность.
– Махрос прав. Так чего же ты хочешь? – спросил фараон.
– Он, конечно, прав, – согласился Тотмий и еще более решительно взглянул на Амонхотепа. – Но я хочу научиться увековечивать прекрасные лица, прекрасные сердца. Я смогу это, если мне не будут ставиться нелепые ограничения, смысла в которых я не нахожу. Я прошу сделать исключение для меня, невежественного иноземца, и позволить мне работать над портретом так, как я посчитаю нужным.
Фараону была по душе пылкая самоуверенность молодого ваятеля, и он с трудом сдерживал улыбку, напуская на себя маску строгости:
– А почему ты обращаешься именно ко мне? Ведь каноны установлены не мной, а жрецами?
– Мне казалось, что самый главный человек в Египте – ты, мой повелитель, – последовал немедленный ответ, от которого по спине Амонхотепа IV пробежал холодок.
Иноземец угодил в самое сердце.
– Никто из моих подданных никогда не осмеливался так разговаривать со мной, – через силу выговорил фараон, заметно бледнея. – Тебя может оправдать только твой несовершенный язык, ибо ты не так давно знаком с египетским наречием. Что касается законов портрета – это решать не мне.
– А кому же? – не отставал Тотмий. – Ведь если ничего не менять, никто никогда не найдет ничего нового, а со временем и старое безвозвратно затеряется, распадется и будет погребено людским невежеством. Я прошу тебя, божественный, позволь мне мой поиск.
Фараон посмотрел на разрумянившегося от возбуждения молодого человека и неожиданного вздохнул:
– Это не в моей власти.
Тотмий растерянно и удивленно взирал на повелителя. Его широко раскрытые глаза были по-детски наивны.
– Нет, ты себя обманываешь! – Ласково, как ребенку, сказал он Амонхотепу. – Ты забываешь, что египетские боги наделили тебя великой властью и бессмертием. Конечно, простые люди понимают бессмертие буквально, – что их фараон никогда не состарится и не умрет, но мы-то знаем, что не стареет только каменное изваяние, сохраняющее облик оригинала. Твое бессмертие в великих делах, в памяти, которую ты навсегда оставишь в людских сердцах. Я проделал долгий путь, чтобы попасть в Египет, и ты тот человек, ради встречи с которым я смог бы повторить все сначала. Но почему ты не ступаешь, а крадешься, будто тебя окружает непроглядная тьма, а ты боишься поскользнуться и рухнуть в бездну? Я знаю, человек всегда чего-то опасается, но бояться тьмы тому, кто сам излучает столько света!.. – Тотмий перевел дух и смущенно опустил глаза. – Прости, о повелитель, я говорил, как льстец. Но слова мои лились от сердца, – он тихо добавил. – Ты – свет, так озари же путь тем, кто плутает в вечном сумраке древних предрассудков, освободи умы художников и скульпторов из темницы старых канонов, дай воздух тому, кто задыхается, влагу тому, кто погибает от жажды, ведь нет несчастнее той души, что при желании творить лишена такой возможности.
Фараон понял, что Тотмий говорит о себе.
– Хорошо, – сказал он, немного подумав. – Завтра я сообщу о своем решении. Надеюсь, за это время ты не поссоришься еще с кем-нибудь, даже ради такого великого дела, как искусство.
Ирония повелителя была встречена Тотмием, как добрый знак.
– Я буду терпеливо ожидать решения божественного, – кланяясь и отступая, ответил скульптор.
Когда он вышел из павильона, фараон почему-то улыбнулся ему вслед. Иноземец начинал по-настоящему интересовать его, как человек, одержимый неведомой страстью. Амонхотеп смутно осознавал свое внутреннее родство с этим молодым человеком, нечаянно ворвавшимся в его жизнь. А, может, это было закономерным? Что их объединяло? То, что сидело в глубине души и не давало свернуть с однажды избранного пути? Он чувствовал, что как и им, судьбой голубоглазого иноземца движут неведомые силы, направляющие его по нужному руслу и дающие ту дерзкую смелость, с которой он двигался вперед к только ему одному известной цели.