Туман клубился вокруг фонарей, горевших по всей длине забора, и возле каждого из них дрожал ореол странного, болезненного сияния. В луже заквакала лягушка. И смолкла. Высокий, прозрачный, одинокий, запутался черный ветер с моря в сосновых кронах. И впервые начал осознавать Ионатан Лифшиц всю глубину ожидающей его ночи, ужас огромных, уходящих вдаль пространств, темных и пустынных. Одиночество фруктовых садов и голых деревьев в них, одиночество заброшенной деревни, одиночество укрепленных позиций, траншей, окопов, бункеров, минных полей, обуглившихся остовов бронетранспортеров, ничейной земли, брошенных сторожевых постов — все одиноки этой зимней ночью. И непостижимо грозный замысел земли, что медленно-медленно изгибается: поначалу — мягкими складками небольших возвышенностей, потом — округлостью холмов, затем — вздымающимися к небу горбами, и вот уже вся она — мощные конвульсии гор, устремленных в вечность, горных цепей и кряжей, диких скал, ущелий, каньонов, изломанных, залитых тьмою сводов; а следом — первая пустыня, и раскинувшаяся долина и вновь склоны и вершины, Эдом, и Моав, и Аммон, и Гилад, и Голан, и Башан, а оттуда и дальше — безлюдные плоскогорья-пустыни, за которыми — глухомань песка и камня… И над всем распростерлась тьма великого безмолвия. Лежит одинокий камень, и еще один, и еще, и еще — бесполезно: от сотворения мира не касалась его рука человека и во веки веков не коснется. Заброшенная пустыня в когтях завывающих ветров. А за ней — иные горы, с заснеженными вершинами, исхлестанными вечно буйствующими бурями, склоны этих гор покрыты миллионами низкорослых кустов, но нет там человека, ни в потаенных ущельях нет, ни в узких расщелинах, затянутых ливневыми наносами, ни там, где лежат черные базальтовые чудовища, ни там, где громоздятся гранитные выступы. Бесконечная степь, мощные реки в безмолвной темноте несут свои воды, подтачивая берега, словно вгрызаясь в них зубами, первобытные леса, в непроходимой чаще которых вздымаются папоротники, прорвавшиеся через мхи, широкие долины — и нет человека. Дикая поросль запустения — и нет человека. Глубокая, необъятная ночь распростерлась над всей землей. Давным-давно, в незапамятные библейские времена, огненная лава гнева низвергалась на землю и ее обитателей, но вот уж сколько лет и зим, как миновал тот гнев, прошла библейская пора, огромная земля распростерлась в застывшем молчании невысказанной болезни, и ни что ее не трогает: ни мы, ни наши дома, ни наши жены, ни войны до последней капли крови, что беспрестанно ведем мы меж собой, ни все наши слова — ничто не трогает это равнодушное чудовище-землю, не задевает ее застывшее в дремотном безмолвии тело, нет в ней ни ненависти, ни любви, она чужда навеки всем нашим страданиям, и все наши страдания ей чужды. Молчание ветра над глухими пространствами далеко раскинувшихся равнин, за ними — новые равнины, и где-то там начинается океан, его волнующиеся холодные воды, но и они равнодушны и безлюдны. Темные воды, и снова темные воды. За ними — черные небеса, и ни одного человека, ни единой живой души. Бесконечные туманности, застывший темный космос, небесная тайга или тундра. И лишь полный безумец отважится искать на окраинах этого безмолвия хоть какой-то признак жизни, близости, тепла или чар Чада. Все напрасно. Холодно в мире. И пусто. И если существуют иные миры, то и там наверняка то же, что и здесь, возле этой веранды только смерть разлеглась в ожидании, подобно огромному дремлющему псу… Вот и докурена сигарета. Тия, домой! Нужно как-то собраться. Пора уже двигаться в путь.
Ионатан швырнул догорающий окурок прямо в мокрые кусты. Выругался по-арабски. Резко повернулся на месте, словно попал под перекрестный огонь. И возвратился в комнату. Двигаясь с осторожностью, чтобы не разбудить спящих, взобрался он на табуретку и достал из шкафчика над душевой кабинкой пару поношенных ботинок парашютиста на толстой резиновой подошве. Затем неловкими со сна руками стал беспорядочно заталкивать в армейский рюкзак белье, носовые платки, носки, кожаную папку — там были карты в масштабе 1:100 000 и другие, более подробные. Со злостью запихнул он в рюкзак две гимнастерки цвета хаки, мощный полевой фонарь, компас, небольшую металлическую пластинку на цепочке с личным армейским номером. Затолкал индивидуальный перевязочный пакет, оставшийся у него после очередных ежегодных сборов резервистов.
Затем он вернулся в ванную. Одним махом, словно отвешивая пощечину кому-то ненавистному, собрал свои умывальные принадлежности. Прихватил таблетки от аллергии. Он старался не коснуться бритвенного прибора Азарии, лимонного шампуня и миндального мыла Римоны. Лицо убийцы, внезапно глянувшее на него из зеркала в ванной, привело его в ужас: худая, землистая, заросшая щетиной физиономия, темные впадины и круги под глазами, слезящимися, сощуренными, таящими блеск отчаяния и сдерживаемой готовности к насилию. И длинные растрепанные волосы, клок которых торчал спереди, словно рог, готовый боднуть любого.