Но стану ли скрывать истину, Биня? Я виноват. Меа кулпа, как говорят на латыни. Во всем виноват я, поскольку вел себя неправильно — не так, как повел бы себя разумный украинский крестьянин, заставший жену с евреем-разносчиком на гумне: всего один удар топором — и делу конец. Во всем виноват я, поскольку забыл мудрость наших предков: «Всякий, кто пожалеет жестоких, кончит тем, что ожесточится на милосердных». Пожалел я тебя, Биня. Глупым теленком был, толстовцем, добрым и всепрощающим. По сути, я и вправду спас тебе жизнь, помог бежать в последнюю минуту, и вот теперь она называет меня убийцей. Я и в самом деле ощущаю себя убийцей, когда весь твой блеск и весь паучий яд Хавы брошены на то, чтобы загипнотизировать моего несчастного сына и заманить его к тебе во Флориду. Можно не сомневаться, что ты пришлешь ему билет, вручишь мешок долларов и посвятишь в тайны бизнеса, чтобы и он, подобно тебе, занялся там гешефтами. При этом ты еще будешь покатываться там со смеху, что удалось тебе сделать из сына Иолека богача, хозяйчика, каким был ее отец там, в местечке: этакий барин, засовывающий два больших пальца за пояс штанов по обе стороны вываливающегося брюха. И это мой Иони, в котором надеялся я увидеть воплощение наших надежд и чаяний, представителя поколения новых евреев, за которыми придут их внуки и правнуки, положив конец мертвящему духу изгнания и рассеяния. Так нет же, изгнание возвращается в личине богатого американского дядюшки. Такие, как ты, ошметки народа Израилева. Да искоренится из памяти потомков имя твое, Троцкий, да падет на твою голову Божье проклятье! А что касается твоих пожертвований, ответ прост: нет необходимости. Спасибо. К этим грязным деньгам мы прикасаться не станем.
Письмо это разорвал Иолек на мелкие клочки, выбросил их в унитаз и старательно, дважды спустил воду. Между прочим, уже в Древнем Риме привычно звучало утверждение, что деньги не пахнут. Хочет пожертвовать, пусть пожертвует. Деньги на обустройство нашей страны мы получали от людей разных и странных и особых проверок им не учиняли. Ведь даже от нацистов приняли мы после Второй мировой войны репарации…
Иолек закутался в зимнее пальто, натянул на голову кепку. Дождь ненадолго прекратился, и, чтобы слегка поостыть, Иолек вышел прогуляться. Внезапно, посреди прогулки, решил он тут же, не откладывая, заглянуть в дом Ионатана и Римоны. Но в то же мгновение вспомнил про этого парня, про Азарию, ночующего у них, пожал плечами и передумал. Он зашагал в глубь кибуцной усадьбы, по направлению к птичнику и коровнику. Здесь было пустынно и тихо, как бывает только на деревенской окраине зимней ночью. Дождь перестал. И ветер улегся.
В разрывах облаков сверкнули три-четыре холодные звезды. На секунду ему представилось, что звезды эти — маленькие отверстия, вроде дырочек, проеденных молью в тяжелом бархатном занавесе. А за темным бархатным занавесом разливается сейчас слепящим, пылающим потоком сияние, беспредельное и наводящее ужас. И звезды всего лишь крохотный намек на ту бурю света, что бушует за занавесом. Словно черное дно небосвода дало едва заметную течь и две-три капли прорвались сквозь него.
К Иолеку пришло успокоение. Он шел медленно, в раздумье глубоко дыша. Воздух был живительным и острым. Иолек всей грудью вдыхал полные густой чувственности запахи деревни, и ему казалось, что чьи-то ласковые руки касаются его. Когда это было в его жизни — ласковые руки? Долгие-долгие годы пролетели… Не принимать же в расчет его «поклонниц», активисток Рабочего движения, вдовых или разведенных, бравших его стремительно, почти что приступом. Да и это уже было давным-давно… Сама природа словно бы испытывала жалость к каждой живой душе, отпуская ей какое-то количество лет, проведенных в материнских объятиях, даже если это душа «злобствующего интеллигента». Все это странно и даже немного грустно, молвил про себя Иолек, вспомнив свою мать. С тех самых пор не знал он ласки… Свет звезд в зимнюю ночь — это, безусловно, добрая примета, но, по сути, дело плохо, хуже не бывает.