— Да тебе не уксусу надо, ты не за уксусом пришла, — говорила Варвара Анфисе, неодобрительно потряхивая головой. — Нету его, уехал.
— Кто? — подняла Анфиса брови.
— Кто-кто… Сам! А тебе кого надо? Эх, девка! Зачем ты мальцу-то нашему, Прохору-то, голову мутишь? Хоть бы уехала, что ли, с красотой-то со своей. В городе пышно бы жила. Княгиней была бы, может. Право слово. А тут… Эка, в деревне жить, в лесу. Илюха, и тот избегался весь, как кот, глядя на тебя. Эх, девка!.. Красивая ты, право слово.
— Виновата, что ли, я?..
— Эта женщина зачем здесь? — нахмурившись и шумно задышав, спросила кухарку вошедшая Марья Кирилловна.
— Да за уксусом, — двусмысленно проговорила кухарка.
— Анфиска, — сказала Марья Кирилловна, — мало тебе хозяин-то плюх надавал?!
— О-о, мы сквитаемся, — задорно-весело и в то же время злобно протянула Анфиса и пальчиком погрозила чуть. — Я его не так ударю. От моей затрещины рад будет в прорубь башкой нырнуть… Сквитаемся!
— Иди вон!
— Эх, Марья Кирилловна!.. Вон, — насмешливо проговорила та, вздыхая. — Тоже — вон. Да захочу, — вашей ноги здесь в три дня не будет… Курица вы, а не жена…
— Вон! Вон!.. — вне себя закричала хозяйка, схватилась за косяк, и лицо ее сделалось бессильно-плачущим.
— А вот возьму да и сяду, — захлебываясь своей силой и вызывающе вскидывая голову, улыбчиво пропела Анфиса и опустилась на край скамьи.
— Нахалка! Потаскуха! Господи, и заступиться некому. — Круто повернулась Марья Кирилловна, а ей вдогонку закричала Анфиса надрывно:
— Грешно вам, грешно!.. Сроду не была потаскухой! Весело живу, а себя блюду. Бог свидетель…
— ..Вот, допустим, белки, — говорил Шапошников, заплетаясь языком и ногами. -
Это животное стадное, то есть опять вы видите здесь принцип социальных отношений… Общественность в муравьином царстве тоже известна.
— Ваши муравьи — плевок. Чего они понимают, чего они видят, ползуны ничтожные?
— Ого! — воскликнул ссыльный и неуклюже повернулся на каблуках. — Да они побольше нас с вами видят, или, например, пчелы, трутни: у них в каждом глазу двадцать шесть тысяч глазков сидит, они, может быть, ультрафиолетовые лучи видят…
— Наплевать мне на лучи-то ихние.
— Или белка… Ведь когда» переселяется белка стадами, она срывает грибы и нанизывает их на сучья, а сама дальше, дальше, за тыщу верст. Видали на деревьях черненькие такие грибы, высохшие, великолепные грибы, маслята? А кому они предназначаются? А? Да тем белкам, которые сзади пойдут, может быть, через год… Ешь! Это, по-вашему, не общественность?
— Дуры ваши белки.
— А кто же не дурак, позвольте вас спросить?
— Орел.
— Орел? А какая же от орла польза?
— Да черт с ней, с пользой-то, — сказал Прохор, сияя от рябиновки и от прилива сил. — Орел в облаках. Орел все видит. Куда хочет — летит, что хочет — делает. Орел — свобода!
— Ого!
— Захочет орел жрать, камнем вниз — и из вашей дуры белки кишки вывалятся. Захочет — муравьиную кучу крылом сметет. Орел — сила.
— Ого! Да вы, я вижу, индивидуалист.
— Я? Я просто — Прохор Громов.
15
Дома доужинывал в кухне: гусь Шапошникова оказался сух, как беличий годовалый гриб.
— Отчего это мамаша такая встревоженная? Кухарка стала сплетничать ему шепотом.
— Так и сказала: «В три дня не будет»? — спросил он. — И мамашу назвала курицей? Обижала ее?
— Говорю — да.
Он кончил ужин хмуро, молоко выпил на ходу: спешил.
— Куда ты? — спросила Варвара, тревожно глядя в его решившиеся на что-то глаза.
Он взял ружье, патронташ и вышел:
— Если мамаша спросит, — предупреди, что я с ночевой в избушку. Гуси летят.
— Не убейся ты! — крикнула вдогонку. — Все с ружьем да с ружьем. Ох, чего-то сердце у меня… — Вздохнула, разбросала карты по столу и стала гадать на трефового короля, на Прохора.
А Прохор твердо шел к Анфисе, и каждый шаг его объяснял дороге: «иду мстить». Ощупал револьвер, нож — все тут. Но пусть не боится Анфиса, это для гусей, для белок, а может, где и медведь на дыбы всплывет. С Анфисой же Петровной он поговорит по-хорошему, нельзя же обращаться так с его матерью: ведь мать! Понимает ли Анфиса: мать! Ну, как с хорошим человеком, как с сестрой поговорит, а может, выругает ведьму, а может, схватит за длинные косы да об пол, а может… И взволнованный Прохор пощупал револьвер.
Чем поспешней становились его шаги, тем быстрей сменялись настроения и нарастала обида за мать, за себя, за обиженную родную кровь свою.
А ее поцелуй в церкви? Сладок, да-да, сладок, смел. Но он не двух по третьему, он понимает, для чего подпущена эта бабья штучка. Ревность? Петр Данилыч ей в морду дал?.. Да она рада, стерва, рада.
— Я ей скажу, кто она… С отцом путалась, с Илюхой, с кем придется. Подстилка. Грязная дрянь…
Двумя прыжками Прохор вбежал на крыльцо, стучит. Но дверь не заперта, шагнул в сенцы — и лицо в лицо с ней, с этой… Анфиса вскрикнула, горящая свеча упала из ее руки. Быстро оба наклонились и зашарили во тьме, отыскивая свечку.
— Совсем и не дожидала вас… Прохор весь — в молчаливой, опасной дрожи. Руки их елозят по полу, сталкиваются. Горячие какие руки!
— Ой, и не одета я совсем!
Входят в комнату. Анфиса, тяжело дыша, на крюк запирает дверь, торопливо, рывком — скорей, скорей — спускает занавески. Прохор следит за нею глазами:
— Вот что… Я пришел…
— Сейчас, минутку… Ах, и не одета я совсем!.. Она опять к двери, сбрасывает крюк, выбегает в тьму, и слышно: один за другим закрываются с улицы глухие ставни и железные болты лезут, как застывшие гадюки, сквозь косяки в комнату. «Что она затевает?»
— Что это вы? — строго, надменно спросил он, когда она вошла и снова заперла за собою дверь. — Я пришел с вами ругаться…
Она стояла в переднем углу;
— Со мной? Ругаться?
— Да! — ударил он ладонью в стол. — Ругаться.
И не успел рта закрыть, Анфиса вихрем к нему на грудь:
— Сокол мой!.. Сокол…
Губы ее духмяны, влажны, как в горячем меду цветы, руки ее — погибель, и вся она — ураган огня. Но он с силой отстранил ее:
— Что это вы затеваете?..
И снова заволокло все кровавым туманом, и снова глаза, и руки, и эти проклятые губы жадно ищут его губ.
— Чего же это ты хочешь?! — трусливо крикнул он и, отбросив ее прочь, большую, сильную, сам покачнулся, упал на широкую лавку, в угол, и, выставив вперед руки, как бы защищаясь:
— Нахалка!
— Жизнь моя!.. — опустилась Анфиса перед ним на колени и крепко обняла его. — Ругай, бей, застрели меня. Не жить мне без тебя… Мой!..
— Сумасшедшая! — весь дрожа, рванулся Прохор — и сразу обессилел. Он уперся ладонями в ее крутые плечи, она вся тянулась к его губам, широкие рукава капота высоко загнулись, голые розово-белые руки были знойны, пагубны.
— Иди прочь, Анфиса. Не приставай! — хлипко, томно молил он, проклиная себя. Вдруг, через силу, он приказал правой руке своей: рука оторвалась от теплого ее плеча и больно ударила Анфису в щеку:
— Прочь! Уйди!..
Анфиса поднялась с колен и, вся надломившись как-то, мучительно застонала.
Прохор дрожал, все пред глазами его мутилось. Она близко от него, к нему спиной, косы ее растрепались и упали до поясницы. Она стояла, заломив вскинутые над головой руки, и от глухих рыданий вся тряслась. Прохор не знал, что делать, Прохор не мог ничего делать, Прохор был в оцепенении, От рыдания ее, от заломленных рук и вздрагивающих плеч родились в нем разом и ненависть и жалость к ней. И общей волной — прямо к его сердцу, и смутилось сердце, и не знало сердце, какою кровью ударить в душу ей, в какой плен отдать свой дух. Жалость и ненависть. «Притворяется она или любит?.. Я ненавижу ее…»