– Евгений Львович, – предложила Лена, – давайте не будем пока никому ничего говорить, займемся пока исследованиями, поставим диагноз.
– Леночка! По-моему, прятать болезни – это быдлячья привычка. Да и куда ты тут спрячешься, ведь желтуха-то наглядна?! В конце концов таково решение судьбы. Даже если рак…
Слово наконец произнесено – словно тяжелый камень отвалился. И все поняли, насколько теперь легче будет говорить о предполагаемых действиях, планах…
– Даже если рак, – продолжал Мишкин, – тем активнее включатся друзья. Девочка моя, без друзей никуда. Это то немногое, что мы выбираем сами. И за ошибки при этом сами и должны отвечать. Всё. А дальше работайте вы.
Дети уехали, чтобы начать действовать у себя. Что поделаешь, их клиники и институты не в пример богаче простой городской больницы Евгения Львовича. Хотя многие пациенты, пренебрегая подобными высокими учреждениями, приезжали оперироваться все-таки именно к Мишкину. Но это ж операции – не планомерное лечение. Спокойное, медленное лечение всегда труднее, чем стремительное, «военно-революционное» вмешательство хирургов. Да и вообще все медленное, эволюционное труднее, но надежнее. Хирургия, в какой бы области к ней ни приходилось прибегать, всегда от плохой жизни – либо где-то что-то запустили, либо чего-то не умеют, а то и совсем не понимают.
Евгений Львович всегда мечтал, что вырастет Саша, выучится всем новым придумкам, прибамбасам, чудачествам науки и придет к ним в больницу, сменит отца и станет заведовать его отделением. Еще недавно большевики боролись с подобным династизмом в интеллигентских сферах и называли его уничижительно «семейственностью». Правда, если дело касалось рабочих специальностей – скажем, сталевар, кузнец иль тракторист, тогда гордо: «династия». В последние годы стали возвращаться к династиям везде. Уже поощряли детей, поступающих в вузы, где учились их отцы. Преемственность в профессии, преемственность в должности – сродни преемственности на троне. В наследовании власти, кстати, есть нечто положительное: приходится ведь готовить будущего монарха к управлению державой, от колыбели учить его рулить страной, как это было, например, у нас в России. И умирая, царь понимал – должен был понимать, что хозяйство потомку надо отдать в хорошем виде, чтобы легче было сидеть на престоле. Беда только, что не место делает человека, а ровно наоборот. Хотя и место как-то управляет, обязывает. И, рассуждая обо всем этом, потомственный врач Мишкин не видел ничего скверного, если мальчик его когда-нибудь унаследует дело отца. Теперь же, когда это далекое «когда-нибудь» неожиданно придвинулось вплотную, мысли о наследстве, о наследниках, о деле всей жизни, о детях вдруг повалили неудержимо. Да, а как же иначе при том, что открывается перед ним… перед сыном, Галей… да и отделением – ведь и оно его детище… Уже и не о себе… А жить-то хочется. Уходить рано…
Вот и закончился этап диагностики. Блат, связи, дружба, любовь и уважение – все в человеческих взаимоотношениях было использовано на этом этапе. Кроме денег – потому что, во-первых, Мишкина в медицинских кругах знали и любили, а во-вторых, все равно не было ни рубля, кроме тех, чтоб дотянуть до очередной зарплаты. Тридцать лет оголтелого оперирования не дали ни копейки сбережений. Он жил еще в старой российско-советской цивилизации, основанной на системе распределения, льгот и знакомств, а к концу жизни оказался в системе зарабатывания, где отсутствие накоплений и есть основное нарушение законов существования. Еще продолжали действовать, правда, изрядно поколебавшиеся дружеские связи на основании душевной тяги, с одной стороны, и схемы «я тебе – ты мне», с другой. Галя, Саша и Лена успели использовать почти совсем исчезнувшие каналы такого кумовства, как говорили прежде, и Мишкин прошел все виды доступной в стране ультразвуковой диагностики, рентгенокомпьютерной, лабораторной… ну буквально всё!
Деваться было некуда: рак головки поджелудочной железы!
Евгению Львовичу сказали, что, скорее, это рак выхода желчных протоков в кишку, то есть так называемого большого дуоденального соска, или, еще более отдаленно от нормального языка: рак Фатерова соска, по имени впервые описавшего сей орган анатома. Когда-то в борьбе с преклонением перед Западом был издан декрет, запрещавший называть органы, симптомы, методы и приемы привычными именами открывателей, если эти открыватели родом не из России. Помнится, не избежали и курьезов. В то кафкианское время чего только не случалось. Так, в начале 50-х вдруг отменили симптом Блюмберга при перитоните, заменили симптомом Щеткина. Собственно, не признак изменили, а лишь переименовали. А потом вдруг в журнале появилась статеечка, заметочка, что Блюмберг не какой-то там немецкий хлюст, а наш родной харьковский гинеколог. Мол, можно вернуть старое имя. Только ведь ломать – не строить! Менталитет (да простится мне это модное словечко!) народный весьма перегнулся и с того времени и до сего дня с трудом разгибается. Всё еще крючок. И до сего дня пишут врачи «симптом Щеткина», а иногда – так сказать, чуть продвинутые – опускаются (или поднимаются) до «Щеткина-Блюмберга».