И в самом деле, известно, что в этих государствах с их столь могущественной полицией не все движение вымерло. В панцире новых Левиафанов существуют бреши, которые постоянно кем-то нащупываются: занятие, предполагающее не только осторожность, но и отвагу нового, до сих пор неизвестного рода. Оттого и напрашивается мысль, что тем самым элиты вступают в борьбу за новую свободу, требующую больших жертв и не могущую быть истолкованной любым способом её недостойным. Необходимо обратить взор на более суровые места и времена, чтобы найти что-либо подобное, например на гугенотов, или на испанскую герилью, как видел её Гойя в своих «Бедствиях войны». По сравнению с этим взятие Бастилии, которое и сегодня ещё подпитывает сознание индивидуальной свободы людей, кажется загородной воскресной прогулкой.
По сути, тиранию и свободу нельзя рассматривать по отдельности, даже если с точки зрения временности они и сменяют друг друга. Можно, конечно, сказать, что тирания упраздняет и отменяет свободу – но с другой стороны тирания становится возможной только там, где свобода стала ручной и низвела сама себя до пустого понятия.
Человек склонен полагаться на машины или уступать им, даже тогда, когда он должен черпать силы из собственных источников. Это объясняется нехваткой фантазии. Человек должен осознавать тот предел, за которым он не может себе позволить отдавать на откуп своё собственное суверенное решение. Пока всё в порядке, есть в кране вода и ток в розетке. Но если жизнь и собственность окажутся в опасности, телефон волшебным образом призовёт пожарных и полицию. Большой риск скрыт в том, что человек слишком уверенно на эту помощь полагается, и потому оказывается беспомощным, когда она не приходит. За любой комфорт нужно расплачиваться. Положение домашнего животного влечёт за собой положение убойного скота.
Катастрофы проверяют, в какой мере людские массы и народы сохранили свою подлинную основу. Уходят ли по-прежнему их корнипрямо в почву – вот от чего зависит их здоровье и выживание по ту сторону цивилизации с её застрахованностью.
Это становится заметным в момент самой страшной опасности, когда машины не только изменяют человеку, но и бросают его в самом беспросветном окружении. И тогда он должен сам решить, признает ли он партию проигранной, или же будет продолжать её своими собственными, глубинными силами. В этом случае он решается на уход в Лес.
12
Мы упоминали о Рабочем и Неизвестном Солдате, как о двух великих гештальтах нашего времени. Под Ушедшим в Лесмы понимаем третий гештальт, проявляющийся всё отчётливее.
В Рабочем деятельное начало раскрывает себя в дерзновении новым способом освоить Вселенную, овладеть ею, достигнуть как близкого, так и далёкого, чего не видел ещё ни один глаз, покорить силы, которых никто ещё не освобождал. Неизвестный Солдат принадлежит к тёмной стороне деятельности, как идущий на жертву, несущий бремя в великих огненных пустынях, он призывается как добрый дух, объединяющий не только отдельные народы изнутри, но и разные народы между собой. Он – подлинный сын Земли.
Ушедшим в Лес мы называем того, кто в ходе великих перемен оказался одиноким и бесприютным, и, в конечном счёте, увидел себя преданным уничтожению. Такой могла бы стать участь многих, если даже не всех – но ещё одна возможность должна была представиться. Она заключается в том, что Ушедший в Лес решается оказать сопротивление, намереваясь вступить в борьбу, скорее всего, безнадёжную. Таким образом, Ушедший в Лес – это тот, кто сохранил изначальную связь со свободой, которая с точки зрения времени выражается в том, что он, сопротивляясь автоматизму, отказываетсяпринимать его этическое следствие, то есть фатализм.
При подобном рассмотрении, нам раскрывается та роль, которую уход в Лес играет не только в мышлении, но и в реальности нашей эпохи. Любой человек сегодня находится в положении принуждения, и попытки устранить это принуждение подобны смелым экспериментам, от которых зависит самая великая участь, на которую только способен отважиться человек.
Надеяться на успех в подобном рискованном предприятии можно только при опоре на помощь трёх великих сил: искусства, философии и теологии – и тогда из безысходности будет проложен путь. Мы приступаем к последовательному рассмотрению этих трёх сил. Предпосылкой нашего рассмотрения станет тот факт, что тема попавшего в окружение одиночки всё более занимает своё место в искусстве. Естественно, что сильнее всего эта тенденция проявляет себя в изображении человека на сцене театра, в кинематографе, и, прежде всего, в романе. И в самом деле, мы наблюдаем, как меняется перспектива, в той мере как на смену описаний прогрессирующего или вырождающегося общества приходят описания конфликта одиночки с миром технологического коллективизма. По мере того, как автор проникает в подобные глубины, он сам становится Ушедшим в Лес, поскольку авторство суть одно из имён независимости.
Традиция подобных изображений восходит к Эдгару Аллану По. Всё экстраординарное в этом духе кроется в экономности средств. Мы слышим лейтмотив ещё до того, как поднимется занавес, и уже при первых тактах понимаем, что спектакль будет страшным. Скупые математические фигуры есть в то же время фигуры судьбы; на чём и основано их небывалое очарование. Мальстрём – это воронка, непреодолимо засасывающая в бездну, притягивающая пустота. Водяная пропасть даёт нам образ «котла», всё более плотного окружения, сжимающегося пространства, кишащего крысами. Маятник – это символ мёртвого, отмерянного времени. Это острый серп Кроноса, что раскачиваясь, угрожает связанному пленнику, но он же и освобождает его, если тот сумеет им воспользоваться.
А тем временем пустые географические карты заполнялись морями и странами. Прибывал исторический опыт. Всё более искусственные города, автоматизированные отношения, войны внешние и гражданские, механизированный ад, серые деспотии, тюрьмы и доскональный контроль – все эти вещи получали рождение, не оставляя человека ни днём, ни ночью. Мы видим его размышляющим о ходе событий и об их исходе, видим его смелым проектировщиком и мыслителем, видим его деятелем и укротителем машин, воином, пленником, партизаном – посреди его городов, которые то сгорают в пламени, то сияют праздничными огнями. Мы видим его презирающим ценности, холодным счетоводом, но также мы видим его в отчаянии, когда посреди лабиринтов взгляд его ищет звезды.
Этот процесс имеет два полюса – первый это целое, которое оформляется всё могущественнее и движется вперёд, преодолевая любое сопротивление. Это завершённый манёвр, имперская экспансия, совершенная уверенность. На другом полюсе мы видим одиночку, страдающего и беззащитного, в столь же совершенной неуверенности. Оба эти полюса взаимообусловлены, поскольку грандиозное развёртывание власти питается страхом, и принуждение эффективнее всего там, где чувствительность повышена.
Если в своих бесчисленных дерзновениях искусство займётся этим новым положением человека как своей подлинной темой, оно выйдет за рамки банальных описаний. Более того, речь идёт об экспериментах с наивысшей целью, состоящей в том, чтобы сочетать в новой гармонии мир и свободу. Когда эта цель проявится в произведениях искусства, накопившийся страх растает, как туман при первых лучах Солнца.
13
Страх принадлежит к числу симптомов нашего времени. Он стал тем более пугающим от того, что принадлежит эпохе большой индивидуальной свободы, когда даже нужда, как её, например, изображал Диккенс, стала почти неизвестной.