И была ли она всё же действительно неминуема? Новый подъём Германии в положение военной великой державы нельзя было больше предотвратить, в 1937 году это был свершившийся факт. Однако должна ли эта великая держава Германия всё же безусловно становиться врагом Англии? Чего в действительности хотел Гитлер? Конечно же, и колоний тоже, это было дело деликатное. Однако в основном всё же совершенно иного: Австрии, Судетов, Данцига, польского коридора, Верхней Силезии. Всё это вместе взятое естественно означало господство Германии во всей Центральной и Восточной Европе, это Чемберлен видел столь же хорошо, как и Черчилль. Однако было ли это для Англии действительно столь неприемлемо угрожающим, как это предполагал Черчилль, считая само собой разумеющимся? Если Англия сама поддержит Германию в её устремлениях, добровольно поможет во всём, чего она хочет иметь, и при этом сама как раз избежит войны на континенте, не будет ли это, по меньшей мере на некоторое время, а возможно и на довольно длительное время, «на наше время», созданием мира между Англией и Германией? И не насытит ли это саму Германию, не сделает ли её всё более и более тяжелой, ленивой и миролюбивой?
И даже если нет: с кем же тогда вступит в конфликт её всё ещё неуспокоенный «натиск на Восток» — принимая как предпосылку, что он всё ещё останется неуспокоенным? С Англией? С Францией и с Нидерландами, которых Англия разумеется никогда не оставит? Всё же нет; определённо всё же с Россией — с большевистской Россией, против которой Черчилль сам ещё менее двадцати лет тому назад хотел усиления Германии! Этого Чемберлен вовсе не хотел, он, при всём глубоко укоренившемся недоверии против Москвы, вовсе не был пожирателем комиссаров и крестоносцем, как Черчилль. Но если совершенно само по себе и без его содействия в конце концов дело должно прийти к большому столкновению между Германией и Россией — было ли бы это для Англии совершенно невыносимым? Если она, молчаливо вооружаясь и сберегая силы, будет наблюдать, чтобы в заключение в качестве арбитра уберечь проигравшего в германо–русской войне от уничтожения — то не будет ли это возможно совершенно выгодной позицией?
В заключение: с кем Черчилль хотел выстроить свои устрашения — и, если устрашения не возымеют успеха, свою военную коалицию против гитлеровской Германии? Америка была разоружена и проводила политику изоляционизма. Франция, обескровленная войной, думала о мире и безопасности ещё более трусливо, чем Англия. Россия? Потрясаемая кризисами Россия Сталина, которая как раз тогда была занята тем, чтобы погубить весь свой Генеральный штаб? И если всё это отпадало, то тогда лоскутный ковёр слабых, угрожаемых, запуганных европейских малых государств? Это же было смехотворно, это же Черчилль сам не мог всерьёз иметь в виду! Если он, непредсказуемый как всегда, как раз тогда открыл для себя Лигу Наций и коллективную безопасность, то тогда это могло ему принести пару–тройку изумлённых и нерешительных выражений симпатии со стороны левых. Чемберлен мог лишь раздражённо пожимать по этому поводу плечами. И разве впоследствии ход войны в Польше, Норвегии, Голландии, Бельгии, Югославии, Греции, в самой Франции не подтвердил его правоту?
Когда следуешь этому ходу мыслей, можно понять, что Черчилль тогда со своими предупреждениями, которые сегодня читаются столь пророческими, оставался полностью не услышанным, в то время как Чемберлен наслаждался краткой славой реалистичного и решительного миротворца, как едва ли какой другой английский политик за многие века. Следует даже удивлённо спросить, откуда Черчилль взял неслыханную убежденность, которая сделала его способным год за годом выдерживать свою полную изоляцию и поругание. Он действительно находился теперь в английском политическом мире снова, как за пятьдесят лет до этого в английской системе школьного воспитания, из которой он точно так же не мог спастись бегством: совершенно ни к чему не принадлежащий, совершенно одинокий, полностью потеряв все посты, без друзей, упрямый, внутренне скорбящий, безуспешный мятежник, который постоянно получал взбучки, и всё же снова и снова протестующее открывал рот. Ничего более от ещё более–менее с надеждой просчитываемой политической тактики, с которой он за несколько лет до того вёл ещё свою кампанию в пользу вооружения. Он знал теперь, что с каждой зловещей речью делал себя лишь всё более невыносимым. Для него самого это должно было быть жутко и внутренне изнуряющее, в качестве единственной опоры и единственной надежды иметь уверенность в надвигающейся катастрофе. Однако она у него была. И, как известно, он в этом оказался прав.