— Я в твоих способностях не сомневаюсь, — не переставал ржать Шпала. — С удовольствием и сам поучаствовал бы в такой комедии, да вот только боюсь, что после этого, убыр с нами сделает все то, что ты придумал, да еще и сам добавит чего-нибудь для смеха.
— Так что, так и не тронем этого ублюдка? И это после того, как он наших корешей порешил? — Ты стал слишком труслив, Шпала. Авторитет теряешь. Это не хорошо. — Зло сощурился садист.
— За базаром следи, Сучок. — Шагнул к нему на встречу Шпала, схватив того за грудки. — Я ведь могу и осерчать, а ты знаешь, что я себя в таком состоянии не контролирую. Могу тыковку дурную свернуть.
— Да я чего? Я ни чего, — забегали глаза Сучка. — Я только предупредить хотел. Мы же кореша.
— Еще раз вякнешь, удавлю. — Швырнул Шпала сжавшееся в ужасе тело на землю. — Этого, — он ткнул рукой в сторону Художника. — Привязать к жердине, к Ледяной горе его ореки понесут. Своим ходом ему двигаться не стоит, слишком прыткий. Если упустим, убыр с нас шкуру спустит.
Максима пинком в спину уронили на землю, скрутили ноги, переплели по новому, уже спереди, руки и привязали к длинной палке. Два орека взвалили ношу на плечи и в сопровождении остальных охотников за двуногой дичью, двинулись в сторону Бурга.
Его несли как барана на заклание, а он не чувствовал в душе ничего, пустота поселилась внутри, словно какая-то связующая нить оборвалась, между ним и реальностью. Его ни сколько не волновало, что будет дальше. Он воспринимал свое будущее как долгожданное окончание затянувшегося, неприятного приключения.
Теперь он свободен, и уйдет туда, где ждет его Угрюм. Художник улыбнулся и закрыл глаза. Плевать на все. Он устал, и его больше ничего не интересует.
Глава 31 Убыр
Холодно так, что свело скулы и даже зубы не могли стучать. Максима пронесли мимо Бурга, и не заходя в город, перейдя через портал, занесли в холодную локацию вечной зимы. Через некоторое время, до состояния сосульки, заморозив на ветру пленника, бросили связанное, окоченевшее тело на что-то твердое. Куда он попал, Художник не видел, так как ресницы намертво смерзлись и открыть глаза не получалось.
— Вы, тупые бездельники! — Рявкнул чей-то глухой бас.
Кто говорит Художник не видел, все из-за тех же смерзшихся ресниц, да и слышал он властный голос, через пелену затухающего сознания. Блаженный, последний сон теплой волной накатывал на умирающий разум, о такой легкой смерти он даже мечтать не смел.
— Я велел доставить вам живого игрока, а не замороженную тушку. Ваши отбитые мозги не могли додуматься одеть его? Немедленно развязать, завернуть в медвежьи шкуры и напоить горячим, лечебным отваром. Если он умрет, то я из вас сделаю голые, ледяные статуи, для украшения дворца. Выполнять бездари.
«Зачем? Здесь так хорошо, — Максим поморщился во сне. — Сейчас появиться мама и нальет горячего чая. Мы будем пить, болтать не о чем и вспоминать детство. Зачем мне какой-то там отвар? Мне он не нужен.»
Кто бы это ни был, но смерти Художнику он явно не желал, иначе бы просто заморозил, тут даже усилий никаких не надо, оставь все как есть и на этом конец, душа и так еле-еле держится в уже почти мертвом теле.
Художника бросили животом вниз, срезали веревки, но он этого даже не почувствовал, так как и руки и ноги окоченели, потеряв чувствительность, как от ограниченного поступления крови, так и от холода одновременно. Его перенесли на что-то мягкое и укрыли видимо той медвежьей шкурой, которой требовал накрыть пленника властный голос. Губы разжали и в горло хлынул обжигающий поток горьковатой, вязкой жидкости со вкусом меда, хвои, земляники и полыни.
Тепло побежало по телу сладкой негой, в пальцы рук и ног впились иголки пробуждающейся чувствительности, а глаза увлажнились растаявшей на ресницах изморозью. Жизнь медленно возвращалась в плоть.
— Не пытайся выглядеть большим мертвецом, чем ты есть на самом деле, — усмехнулся голос. — Я не просто так заставил тебя поймать и живым принести сюда. Хочу увидеть твои глаза.
«Убыр», — понял Максим, кто с ним разговаривает.
Он и не пытался притворятся мертвым, просто тело одеревенело и не слушалось, а смерзшиеся ресницы долго не могли оттаять, но осознание того, что эта тварь могла решить, что он ее боится, заставило собраться, с трудом, но открыть глаза и попытаться все-таки подняться.
Ноги не слушались, и встать не получилось, сдерживая стон Художник перекатился на спину и едва не заорав от боли в одеревеневшем, непослушном теле сел, скинув с себя медвежью шкуру.