И вот через неделю-другую молодая со своим муженьком как-то шутила-шутила, пока у него не встал дыбом. Так она ухватила его и держит, разобрала, что он у него порядочный. Потом легла пузом вверх, подняла сорочку и говорит ему:
— Коля, ложись на меня сверху.
Лег он и руками поддерживает сам себя, чтоб, значит, ее не придавить. А она тем временем пролезла к нему в штаны, да и выташила молодца. Даже залюбовалась на него: такой громадный, красный-красный, жилы синие проступили, а головка блестит, как маслом намазанная. Совсем ей невтерпеж стало, глядишь, заждалась.
— Голубчик мой, заложи этот корешок мне между ног.
Он послушался, направил как есть промеж ног. Она его взяла за головку и поставила куда следует. Он тыкал-тыкал потихоньку — не лезет. А она и говорит:
— Нажимай, нажимай сильней, не бойся.
Жених, или уже муж, как нажал с силой, так и всунул до половины туда. Засадил и держит. Видит молодая жена — муж-то не знает, что его надо глубже совать, и говорит ему;
— Ты, мой дорогой, двигай, двигай своим корешком: задвигай и выдвигай, так будет лучше.
Стал он двигать. Двигал-двигал, пока обоих не разобрало — она ему подмахивает, но и он не отстает, двигает все быстрее, во вкус вошел.
Тут только он понял, где у него выдающееся, а у ней вдающееся. С того раза они начали по пять раз за ночь тешиться. Она нахвалиться на своего мужа не может. Матери сказала, что со своим Колей ни за какие деньги не расстанется.
Чесалка
У одно попа было три дочки, да попадья. Жил он в глухой деревне, но приход был не совсем поганый, так что жили они порядочно. Всегда имели работника или работницу, были у них кони и коровы. Только вот беда — работники у попа подолгу не уживались, а все через дочек — очень уж они их гоняли то за тем, то за этим, а чуть что не так, крику не оберешься.
И вот нанялся к ним один малый за дешевую цену — расторопный такой, всякому умел угодить. Звали его Иваном, парнище он был сильный, красивый. Пожил Иван недолго, а барышням успел понравиться. Весь день он им угождал, все просьбы исполнял без отговорок. Барышни его полюбили, привыкли к нему, как к своему, так что частенько и шутили с ним на словах.
Видит Иван, что тут можно и поживиться, и решил пуститься на хитрость. Раз собрались поповны в кухне, лясы точат. А Иван ходит по кухне и все за свой сафон похватывается, все почесывает его. Одна барышня заметила и спрашивает:
— Что это ты, Иван, хватаешься за штаны, все чешешь чего-то?
— Да я чесалку по привычке ищу. Дома-то я часто ее чесал, а тут не обо что.
— А обо что ты ее чесал?
— Так обо что же еще? Возьмешь, заложишь барышне в щелку, которая промеж ног и шмыгаешь. И хорошо делается — прямо за уши не оттащишь.
— Да как же так, Иван? Что, у барышни не болит, когда ты заложишь туда чесалку?
— Зачем оно будет болеть? Ей хорошо становится, смачно. Все равно как пирог с вареньем укусить.
— А я и не знала. У меня ведь щелка эта часто чешется, так я ее пальцем чешу. Другой раз забудешь, ногтем заденешь, больно оцарапаешься. А у тебя чесалка без ногтей?
— Откуда им там быть?
— Ну, коли оно не болит, так я тебя могу пожалеть, ты бравый хлопец. Коли захочешь почесать, так почеши свою чесалку об мою дырочку.
Сестры этого разговора не слыхали, они как раз на двор выбежали, а Ивану это на руку. Пока была она одна, Иван и говорит:
— Барышня, мне сейчас хочется почесать.
— Ну так что ж, давай в сарай сходим.
Пошли они в сарай, Иван стал с ней заигрывать, щупает то за сиську, то за щелочку за эту. Стало ей там горячо. А Иван, знай, жару ей подбрасывает — все складки перещупал. Чувствует, налилась она, сок пустила.
Так девка разгорелась, что лихорадка ее начала трясти. Тогда вынул он свою чесалку, задрал ей подол и запихнул чуть не по самые яйца. У Ивана колом стоял, так что порвал он барышне целку без всякого труда, все равно как папиросную бумагу, и чесал ее сколько влезет. Она тоже была не прочь почесаться. Иван спустить еще не успел, а девка вдруг подпрыгнула, обняла его крепко, так прижалась, что больно стало. Щелка-то ее разыгралась, дергается, чесалку обнимает, никак не уймется. Тут Иван и кончил.
Только тогда она почувствовала, что внутри-то слегка саднит. Смотрит — кровь! Иван ее успокоил:
— Это, — говорит, — только по первому разу. Вот завтра еще почешемся, и болеть не будет.
После этого она похвалилась сестрам, как чесалась с Иваном, и как ей приятно было чесаться. Они и не догадывались, что делать это стыдно и грешно, сами потихоньку почесывались. Дело известное, как щелка пухом покрылась, зудит, не утерпишь. А поповны-то, почитай, взрослые, давно уж марфутки свои чешут. Как по перинам на ночь разлягутся, каждая свою ладошкой накроет и сама себя распаляет. Чуть не до дыры протирает, все им мало.