— Как вы прекрасны! Как я счастлива! — шепчет ему в ухо. Она дрожит. И бьётся у него на груди, не давая вздохнуть. — Я ждала этого мгновения столько лет! Я так люблю вашу страсть! И вашу праведную злость! Бейте меня! Топчите меня!
Он пытается оторвать её от себя, но она обвивает его, как удав свою жертву, и шепчет горячо, вместо признания в любви:
— Я уничтожила главного вашего врага! Я спасла вас! Чтобы вы жили!
Жажда убить Эвелину пропала. Всё-таки оторвал её от себя. Откинул. А она устояла на ногах. Солдат, а не баба.
— Я верил ему столько лет! Он служил мне…
— Нет. Он саботировал все ваши распоряжения. — Она ловко выдернула из своей сумки пухлую папку и принялась читать исписанные мелким почерком страницы. — Давно знала, кто он, но выжидала: у меня не было фактов. Тогда я проникла в его кабинет, что было практически невозможно. И сделала копии документов, брошюр. Вот листовки, разработки операций. Неопровержимые факты.
Он недоумённо просматривает документы.
— Так, значит, это он делал?! И ты сама раскрыла его?
— Сама. И не хотела даже беспокоить вас такой мелочью. Просто устранила. Привела приговор в исполнение.
— Почему ты не сказала мне?
— Боялась не успеть. Хотела сама отомстить за вас! Когда я совершала правосудие, ворвался Клепик. О, как я хотела и его…
— И ты?! — Бешенство трепало его, как ток.
Она засмеялась довольная.
— Не тронула. Я же знаю о вашем эксперименте! Играйте на здоровье с мальчишкой. — И она быстро вышла из кабинета.
Как она смеет распоряжаться им? Почему он разрешает ей делать это?
— Скорее! Бунт! Скорее! — ворвался в кабинет Ярикин.
Какой бунт, когда уничтожен глава оппозиции?!
Он бежал, спотыкаясь, за Ярикиным. Не бежал — валился в чёрную дыру. Она становилась всё шире и всё чернее, а он всё тяжелее.
Надо было самому отомстить Апостолу за предательство!
Как же он расслабился с Эвелиной?! Перестал следить за Джулианом. Неужели мальчишка поднял бунт?
Не может быть, он — трус!
Как же пропустил момент опасности?
Это — Григорий. Расслабил.
Не мысли. Обрывки…
Он отомстит!
Кому? Григорию? Магдалине? Апостолу? Эвелине?
Скачут мысли. И лица. Незнакомые.
Роботы подняли бунт?! В цехе, по сведениям Эвелины, теперь только роботы!
Не роботы. Радость, ненависть в лицах…
Наступают.
Да они сейчас забьют его!
Он выхватывает револьвер, стреляет в эти лица, во все подряд. Вот тебе, Апостол! Вот тебе, Магдалина! Вот тебе, Григорий!
Сам расстреляет предателей. Он — Хозяин их всех, и Учреждения, и города, и страны. И он наведёт порядок в своём королевстве. Он научит их подчиняться. Сам. Он раскрыл заговор, не Эвелина. Он уничтожит главарей и всех участников заговора.
Но сколько их?!
А что делает здесь мальчишка? Это он поднял бунт?
На него поднимает его же оружие?!
— Ха-ха! — Будимиров выныривает из-под дрожащей от страха пули, падает на пол, вскакивает: — Ха-ха-ха! Меня нельзя убить, мальчик! Я вечно живой!
К нему лезет баба, вопит о Боге.
— Я вызов вашему Богу!.. — кричит он.
Отомстить! Он стреляет в упор в бабу.
И с удовольствием видит бегущего с поля боя «зайца». Здесь не место зайцам!
Но почему стекленеют его воины? Почему из их рук выпадает оружие? Почему они не стреляют в бунтарей? Что происходит, он не понимает. Не понимает и того, что сам кричит.
Из кровавого месива его выдёргивает Ярикин, и они снова куда-то бегут.
Врач. Жгучее лекарство. Небо — белёсо-голубое от яркого солнца.
Он расстрелял весь «магазин», он отомстил. Тяжесть должна была перелиться в пули. Почему же он ещё больше налит ею? Он не человек, он — памятник себе, припаян к пьедесталу!
«Апостол — самый уважаемый из всех», «Апостолу так верил!», «Апостол — предал его?»
Никогда не видел Апостола. Не хочет представать перед своими работниками в своём земном обличии. Но если даже Апостол…
Если даже Геля… Предпочла ему трусливого мальчишку.
Если даже Эвелина не ставит его в известность и сама вершит суд над его слугами…
Джулиан стреляет в него.
Где же его власть? Кто он в собственном государстве?
Да, он может пытать взятого силой человека, может разрушить его, убить. Но заставить его сказать правду, если тот не хочет её сказать, не может. Ни над жертвой нет его власти, ни над рабами. Все делают то, что хотят, они сами власть над собой.
Приступ совсем другой, чем прежде. Не на кого обрушить свою тяжесть, и нет спасения от неё.