Отцу отдал бы всю власть над страной. Брату отдал бы…
Мысли путаются.
Магдалина сказала: «Ему не нужна власть». «Ему» — тому, кого любит она. Что в нём?
С разбегу останавливается. Глаза. У Колотыгина глаза графа. Глаза отца.
Он трёт виски. Этого не может быть!
Магдалина говорила: из села не выезжала, училась заочно. Полюбить она могла только того, кто в селе. Из всех, кто жил в селе, полюбить она могла только Адриана. Адриан — Гурский. При чём тут Колотыгин?
Но Адриана застрелили в храме!
Кто сказал, что застрелили Адриана? У него жив его родной брат?!
Изо всех сил он выжимает кнопку звонка.
— Немедленно самолёт и эксперта по ДНК… — приказывает он и начинает судорожно одеваться.
У него есть брат. Родной брат по отцу. Он жив. Вот почему хотелось говорить с ним и убедить его. Вот почему возникло ощущение равенства. Вот почему невозможно было произнести слово «расстрелять». И полюбить Магдалина могла только его.
Нет, её первой любовью был не брат… «Она говорила: на меня хотела быть похожей, на меня!» — убеждает себя. И если бы он не стал убивать… если бы рос у отца, в семье отца… могла бы?.. Она полюбила его брата, его двойника, тоже Адриана. Избитый, брат улыбался. Тоже презирает боль и слабость.
Давит грудь кулаками. Что же это с ним… откуда это в нём такое, с чем он справиться не может. Конечно, она любит его брата, Адриана, сына его отца. Кого ещё она может любить? И у него есть брат.
Не гул мотора, грохот.
Что же это с ним случилось? Он не сирота. У него есть брат.
Графу не нужна была власть. Не графу — отцу. Понятно, и брату не нужна власть, у них, у Гурских, другие ценности и другие интересы. Просто брат вышел навстречу ему: остановить жестокость. Брата тоже зовут Адриан. А как ещё можно было назвать их с братом. Его мать любила графа. И тётя Алина любила графа. Назвали в честь графа.
Зачем он летит домой?
Брата там нет. И к чему ворошить могилы? И так ясно: брат жив.
Брату, как и графу, власть не нужна, — повторяется назойливо.
И отец, и дед, и брат не могут принять его жестокость.
Кровоточит внутри. Он ощущает запах крови, слышит его, осязает на вкус, чуть сладковатый, звенящий запах крови. Кровоточит разодранная Будимировым плоть и Гурским данная от рождения разодранная жалостью душа. Он — не Будимиров, он — Гурский, — повторяет и повторяет.
Как же получилось, что чужая фамилия, чужая жестокость определили жизнь, отравили его, заразили жестокостью?
Очиститься от Будимирова, отречься. В его крови от матери и Гурского-отца не может быть жестокости. Он надел чужую одежду. Скинуть! Найти брата и ему отдать власть. Пусть брат правит страной, как отец, произошедший от отца-священника, правил своими двумя сёлами.
Он летит домой, чтобы удостовериться: Адриана нет в могиле, Адриан жив. Они — два Адриана — сыновья графа Гурского, и они оба — Гурские. И остаётся всего лишь несколько минут до дома: чтобы сбросить ненавистную чужую одежду, чтобы выдавить из себя Будимирова, пропитавшего дух и плоть.
— Гиша, — шепчет он в трубку, так как голос пропал, и даже трубку держать сил нет. — Магдалина сказала, я сын графа. Гиша, я подлетаю к тебе. Раскопай могилы. Хочу удостовериться, что мой брат жив, что я не убил его! Его глаза… — Но сил объяснять нет, и он лепечет: — Мне нужен мой брат, у меня есть брат, он жив, я хочу удостовериться в этом. Я ему отдам всё. Помоги, Гиша! Скажи, что ты здесь, Гиша!
Обеими руками намертво прижимает трубку к уху и ловит:
— Сколько лет прошло, истлели даже кости!
— Я хоть пыль от них возьму! В лучшей лаборатории исследую. Твоё дело — подвести меня к могиле, Гиша.
— Я не хоронил и понятия не имею, кто хоронил. Я лысел и умирал от горя, я ничего не знаю.
— Кто хоронил?
— Ты всех их перебил в войну, никого не осталось.
Грохочет мотор в голове.
— Я видел брата, он жив! Где он?
— Он не жив, — едва слышный, испуганный голос Григория, — иначе я знал бы, где он.
— Ты врёшь! Я видел его! У него мои глаза. Почему ты молчишь?
— Я сижу в правлении от зари до зари, никуда никогда не выезжал. Я ничего не знаю.
— Поведёшь к могилам. — Будимиров швырнул трубку.
А потом ходили от могилы к могиле, большинство их были безымянны.
— Где похоронен отец? Где дед? Где те, кто расстреляны в храме?
Григорий был бледен и жалок, пожимал плечами, разводил руками. И по его щекам текли слёзы.
— Расстреляны все, — твердил беспомощно.
Он и сам был, наверное, бледен и жалок. Вспотела спина, дрожали ноги.