— … Они к вечеру набухаются в общагах — и сразу драка. Умывальник — драка, туалет — драка, со второй смены придут — драка. А мы поставили им такой аппарат экспериментальный — и сразу тихо как в гробу. Все ласковые, сонные, вялые — сцы ему в морду, ничего не скажет, понял! Скоро пустим в массовое производство.
На «бис»
Полковник Бонд за отдельным столиком (без микрофона в столешнице) ел блины беконом.
Поет Шурочка-ненормальная с непоправимым повреждением головного и спинного мозгов: на вечере художественной самодеятельности больных психоневрологического диспансера. И Яков Яковлевич Лишенин включил Шурочкино бытие в свое неадекватное отношение к действительности. «Выдать, — написал он на имя Ленина с копией главврачу, — товарищу Шурочке сто миллиардов валютных рублей за талантливое исполнение патриотической и прекрасной песни. Я. Я. Лишении, Герой Мира и Директор Вселенной.» А на прошлом вечере, когда Шурочка песню покойного композитора Аркадия Островского «Пусть всегда будет солнце» пела и танец маленьких лебедей танцевала при этом — ничего такого выдать не хотел!
— Господи, какая гадость! Слава, я больше не могу это говно слушать! Как они могут петь в три часа ночи?
— Мы все равно не спим — в те же самые три часа ночи…
— Поцеловать тебя тихонечко? — и ты заснешь…
— Не надо, я встану, мне надо записать что-то…
— Ты же утром будешь больной совершенно!
— Аня, спи, я не буду света зажигать. Нащупал Плотников в темноте фантомный блокнот, ручку.
«Попытка использования властями жупела национализма и шовинизма не нова: в годы Великой отечественной войны и сразу после нее к этому же методу прибег Сталин. И теперь — налицо стремление направить возмущение населения…»
Кончилась фантомная многоразовая страница. Отодрал — и все, сами понимаете, исчезло.
9
Поздно просыпается улица, носящая имя Давида — царя-псалмопевца.
Первым очнулся старый человек — владелец пролома в полуторатысячелетней стене у самого исхода Давидовой улицы. Пролом зовется кофейней «Сильвана», а человека имя утеряно: прозвище ему Абу-Шукран. Шукран на его языке — спасибо. Проснулся — и сказал старый человек «спасибо». Спал одетый в приросший к нему то ли пиджак, то ли сюртук, черные узкие портки. Только туфли парусиновые пришлось надеть — и можно идти разжигать примус под ведерным медным чайником, закладывать в стаканы листья свежей мяты: на каждый такой стакан по мятному пучочку, по три ложки сахара, четверть абу-шукрановой горсти черного чая. А второй примус — для кофейного дела, основного в «Сильване»: пьется кофе из малых стаканчиков; берет Абу-Шукран жестяной ковшик с длинной ручкой — финджан, — засыпает туда обильно кофе, сахар — так что остается место на ложку другую воды. Теперь надо не дать смеси вскипеть: лишь тронет ее жар до первого взбаламута — готов кофе. Пей.
Стоят в проломе плетенные из обрывков каната сиденьица на низких деревянных ножках — всего числом пять. Но есть еще и приступка из кирпичей, так что для посетителей места хватает: не все садятся, некоторые пьют стоя. Сидят только мужья вон тех женщин в черных с золотом доземельных платьях, привезших из окрестных деревень Иудеи продавать в Иерусалим овечий сыр и овечье же кислое молоко. Мужья жительниц Иерусалима еще спят, а сами жительницы, в платьях того же покроя, но цветных, расшитых красной, желтой и синей ниткой, несут к своим лоткам, прилавкам, навесам или к таким же самым проломам зелень, фрукты, огурцы, коренья. Несут на головах, не прикасаясь руками. Тяжесть, а им ничего — привыкли, не гнутся, только наплывает на глаза подбровный излишек кожи. Мужики встанут часов в девять-десять, накинут плат на голову — куфия, — и в ближайшие кофейни: глоток сладкой до тошноты водки-арака, кофе для вида и — гашиш. В кальян, в сигарету, в трубку…
А мы — я, Рами, Шуки, — идем в пролом по имени «Сильвана». Нам рассиживаться некогда: служба. Повыцвела на нас темно-зеленая форма, но ботинки еще без пылевого упека в прострочках. Матерчатые ремни в полном комплекте, что на неуставном наречии зовутся «бардачная упряжь». У каждого — американская винтовка, с которой могучие союзники вьетнамскую войну продули, позорники. А для нас винтовка хороша, воевать надо уметь!..
Абу-Шукран нашу тройку выучил за неделю, что мы здесь без смены — каждое утро с шести до четырнадцати. Я — кофе. Рами и Шуки — чай с мятной травою. По сигаретке: вчера американские туристы фотографировались с нами и подарили по пачке «Парламента». С кофе отлично идет. С чаем — еще лучше, так Шуки считает. А Рами — один; черт. Рами — профессионал, командир группы.
— Попили? — он спрашивает. — Двинулись! Платим по два израильских фунта, говорим «шукран».
Раскрылись алладиновы лавки на улице псалмопевца, полезли в них первые туристы.
— Шведка беленькая, смак! — восхищается Шуки, — Похожа на русскую, Ави?
Я теперь — Авигдор, можно сократить до Ави, хоть такое сокращение подходит более к имени Авраам.
— Нет, дорогой!..
— Свяжись… — бурчит Рами. — Время. Я, радист, выволакиваю пол-антенны из американского же передатчика.
— …второй обход, порядок, будем сейчас у Стены, прием…
— …порядок, все.
Там, где стоял Иерусалимской Храм — Стена. Она же Западная Стена, Стена Плача что, конечно, все знают. Рядом с нею чуть ли не полгода чинят канализацию. Стену на нашем участке стерегут два деда их местного ВОХР" а с автоматами без магазинов. Резерввисты в собственных туфлях и носках вместо армейской шерсти и кожи.
Проверяют деды сумки, изредка — карманы. В случае тревожном — зовут нас: для этого есть в ихней будке телефон-вертушка.
— Как дела?
— Порядок… — отвечает младший дед.
Приближается давешняя шведка — в шортах, без лифчика, с огромным красным мешком-палаткой. Скорее всего, была в Нуэббе у Красного моря, загорала и перепихивалась на нудистском пляже, а теперь осматривает Стену и прочие мечети и церкви.
— Слышь, задержи ее, слышь, дед, — не выдерживает Шуки. — Мы ей организуем личный досмотр!.. Мисс, плиз, опен ер прайвет фор зе секьюрити чек!
— Заткнись, — говорит Рами.
Шведка проходит. Деды только потолкли пальцами ее мешочище, а возиться заленились.
— Надо смотреть, как положено! — Рами злой, как собака, со вчерашнего вечера: баба не дала. — Я за вас проверять не обязан! Когда рванет возле Стены — это на вашей совести будет… Думаешь, араб придет с четками и Кораном? Вот такие блядюги и проносят, туристы, шмонька их матери!
Деды расстроились. Один даже порывается бежать за шведкой.
— Перестань, — вмешиваюсь я.
Рами смотрит на меня в упор, но придраться не к чему: берет на голове, ботинки зашнурованы до последнего глазка, и конец шнурка спрятан — все по уставу. Но Рами не даром профессионал.
— Так, — произносит он, и я знаю, что сейчас будет. — Ави, ты сидишь здесь до вызова (час!), а мы продолжим обход вдвоем.
Имеет право, шмонька его сестры! Придется час нюхать канализационные работы и помогать дедам лазить по сумкам…
Рами и Шуки уходят, а я ставлю винтовку между колен, берет снимаю — и под погон, сажусь на ступеньку. Стена внизу, и возле нее по случаю буднего дня человек десять: семеро с женской стороны и трое — с мужской.
Деды сочувственно глядя на меня, предлагают закурить, пожевать лепешку с острой набивкой. Трушу с ними туристов и местных около получаса, дышу дерьмом. Мэра бы сюда на день, обормота жирного!..