Так вот они и оказались в прямоугольном дворике. Стоило спрыгнуть с коня, и под ногами захрустел речной песок с обломками ракушек. Тут же и поводья отобрали юркие мальчишки да угнали коней прочь.
Сэхунн ноги размял и повернулся к широким ступеням, что вели в каменную домину. Турин туда и направился, а прочие за ним потянулись. Они вступили в большой зал, где за длинными столами сидели воины, отроки и несколько старцев. Гул голосов не смолкал, хотя их провожали взглядами, покуда они шли к двери в противоположной стороне. Вышли они снова во двор, прошлись по речному песку и свернули к реке. Там и нашёлся тот самый малый двор. По северной стороне стена была низкая, и Сэхунн полюбовался на спокойную водную гладь и мягко покачивающиеся на волнах у берега корабли.
На корабли Сэхунн так загляделся, что и позабыл, зачем они здесь. Хотя не он один так оплошал. Только по поклону Турина все и заметили человека, что их ждал.
Он сидел на гладком бревне в углу дворика, сложив на коленях накидку из волчьего меха, и выглядел чужеземцем похлеще северян. Все, кого допредь они встречали, походили на Гинтаса — пепельноволосые, светлые, белокожие, с лёгким загаром. Этот же был непривычно тёмным, словно солнце щедро его пережарило лучами. И ладно бы только лицо, но ремни с заклёпками расходились, открывая сильные мускулистые руки — такие же смуглые, как лицо и шея. Да и волосы у него были чернее ночи, длинные, заплетённые в тонкие косы — защита от удара мечом получше, чем шлем. Усы и бороду он сбривал, но щетина густела на подбородке и над верхней губой, отдавала синевой на смуглой коже. Непривычные черты лица казались Сэхунну хищными и опасными, на первый взгляд — вызывающе грубыми. Сначала в глаза бросались крупные мясистые губы, обветренные и потрескавшиеся, широкий нос, жёсткие скулы и волевой подбородок, а вот под тяжёлым испытывающим взглядом тёмных глаз становилось и вовсе не по себе.
В том, что это воевода, сомневаться не приходилось, но его возраст смущал. Он был немногим старше Сэхунна.
Воевода переложил свёрнутую накидку на бревно и поднялся. Высокий и гибкий, как лоза. И его тоже постоянно как будто кусали невидимые пчёлы — вёрткий, казалось, он двигался постоянно, но намётанным глазом Сэхунн видел, что движения воеводы скупые и расчётливые, точные — ничего лишнего, ни одной капли силы он не тратил зря. Одёжу он носил из хорошо выделанной кожи, а вот оружия при нём Сэхунн и не приметил. Хотя человеку с таким взглядом и стремительностью в движениях оружие вряд ли требовалось.
Воевода лёгкой походкой приблизился, остановился напротив Лейфа хёвдинга. Низким голосом после чисто выговаривал на их языке слова:
— Меня здесь называют Каем Вилктаком или Волчьей Шкурой. И вы можете остаться здесь как гости. Ты, Лейф Поединщик, и твои люди. Поговорим завтра.
Сэхунн забыл, как дышать, когда взгляд воеводы задержался на нём. Казалось, воевода глядел миг всего, волком, но как будто вечность целую, потому что воздуха Сэхунну не хватало до острой боли в груди. Да и после он едва дышал и не замечал ни куда их ведут, ни как устраивают. Только за длинным столом и взял себя в руки, узнав тот зал, через который они проходили.
Сэхунну кусок в горло не лез, и он больше на воду налегал. Сидеть же так старался, чтобы больную руку не потревожить.
Усадили их за почётным столом, а Лейфу хёвдингу дали место подле воеводы Кая. Гинтас, понурившись, сел через стол от них с отроками — видимо, там ему и полагалось сидеть. Все поглядывали на гостей, а на Сэхунна — чаще всего. На руку его увечную посматривали и что-то там себе говорили. Вряд ли лестное.
Сэхунн встряхнулся и налёг на еду. Взгляды и шепотки разом напомнили ему, что отличных от себя люди не шибко и любят, не гнушаясь порой сваливать на отличных невзгоды. Но с ним это уже бывало, а в «сравнении мужей» Сэхунн уже три зимы как не позорился. Слово ничем не хуже меча, и истинный воин тот, кто с любым оружием обращаться умеет. Скорым на язык Сэхунна ни одна собака не назвала бы — он больше молчал на людях и отвечал про себя, но если рот открывал, то припечатывал будь здоров.
Как и стоило ждать, пересуды через стол от них становились всё горячее и громче, покуда не прозвучало отчётливое:
— Много ли чести воеводе увечного чужака кормить? Да и к чему ему меч, коль держать нечем?
— Что ты там понимаешь, убогий? — ответили с другого конца стола. — Может, тот воин другим могуч?
— Привязать меч к сучку — махать можно будет.
— И много так намахаешь? Твоим уж точно и мух со слепнями не отогнать, молокосос. Стыдные речи ведёшь, пустоголовый, — выбранил седой воин, что сидел за соседним столом, говорливого юнака с тёмным пером в пепельных волосах. Беседу вели они все на понятном Сэхунну наречии, что было в ходу при торговле у Рюгена и в землях к югу. Гинтас вот мало что понимал, и ему сосед переводил на ухо.
— А ты никак, Двурукий, сам проверял? — не уступал юнак с пером и косился на Сэхунна сердито. — Что вообще говорить, коль чужаков привечать стали хлебом-солью? Стрелами и мечами уж куда вернее было б.
— А ты теперь тут воевода? — отодвинув блюдо здоровой рукой, спросил Сэхунн негромко, но чётко. — Отсюда не похож. Но если подойдёшь ближе, мне будет лучше тебя видно.
За соседним столом засмеялись. Многие повернулись в сторону юнака с пером, предвкушая если и не ответ, то забаву.
— Он не просто увечный, глядите, а ещё и подслеповат, — осклабился юнак.
— В первый раз вижу воеводу, что за спинами чужими прячется. Тут любой уж глазам своим не поверит, — отбрил Сэхунн загодя заготовленными словами — на то и рассчитывал, что юнак заглотит наживку, уж больно жирная она была. Воин поопытнее игру Сэхунна раскусил бы и не попался в ловушку, а горячая голова шёл напролом молодым бычком.
Сэхунн поёжился и невольно метнул взгляд влево — воевода Кай смотрел на него, после медленно голову повернул и жестом подозвал одного из детских. Дальше Сэхунн уже понаблюдать не смог, потому что юнак с пером грянул кулаком о толстые столовые доски и порывисто вскочил с лавки. Стоял и глядел на Сэхунна с яростью.
— Я не воевода, чужак. И за спины не прячусь. Но какой с тебя толк, если ты в деснице и иголку не удержишь? Я не пойму. Растолкуй уж мне, дурню, будь ласков.
Сэхунн поднёс к губам деревянный кубок с водой, неспешно отхлебнул, покуда торопливо складывал слова в голове. Утеревшись рукавом, он отставил кубок, облизнул от волнения губы — не знал, как прозвучит всё, что про себя он приготовил. Отступать же было некуда.
— Узоров чуднее, чем мёдом уста омытые*,
Складывать Одноглазый Отец* меня не научил.
Но разум он дал мне глупцам в назидание верно,
Да чтоб вздорных сорок я при встрече тотчас вразумил.
Соседний стол весь взорвало хохотом — убелённые сединами закалённые воины грудью ложились на гладкие доски, хлопали загрубелыми ладонями, опрокидывая кубки. Вслед за этим и за другими столами разлился смех, когда там пересказали, что Сэхунн ответил юнаку. Как видно, с сорочьим пером Сэхунн угадал верно, как и со вздорным нравом сорвиголовы.
Сэхунна тронули робко за плечо. Он отвёл взгляд от побелевшего от ярости юнака и уставился удивлённо на детского — того самого, с которым не так давно говорил воевода Кай. Детский держал перед собой в руках свёрток. Держал с почтением. Из свёртка виднелась часть рукояти меча, что Сэхунну достался от раганы.
— А меч тебе к чему? Вместо костыля? — Проигрывать ой как юнак не любил или не умел. — Или он у тебя забавы ради? Деревянный, верно?
Сэхунн показал левую ладонь с мозолями от правила.
— Не только меч оружием воину, и никто не скажет, что отец зря меня кормит. А за что кормят тебя? — Сэхунн взялся за рукоять левой рукой и потянул осторожно меч из свёртка. И под сводом тотчас пропали все звуки, утопнув в вязкой тишине. В отблесках лучин и огней ярко блестел золотой круг с волчьей головой и смарагдами.