— Эклектично, но весело, — говорил ученые слова Викентий Петрович. — Футуризм с примитивизмом.
Взрослые собрались уже повернуть назад, но Талиб и Лера потянули их на Тверскую. Викентий Петрович сказал, что они дойдут только до бульвара, отдохнут и домой.
— Это гостиница… Это здание Московского Совета… Это Страстной монастырь, — говорила Лера по мере того, как они навстречу мощному потоку шли вверх по Тверской.
— А это кто? — указал Талиб на бронзовую фигуру в глубине бульвара, почти напротив Страстного монастыря.
— Н-неужели н-не знаешь? Это Пушкин.
— Пушкин, — не очень уверенно повторил Талиб, силясь вспомнить, где он слышал это имя.
— Там есть скамейки, можно отдохнуть, — сказал Викентий Петрович отцу Талиба.
Стараясь не помешать проходящим колоннам, они перебежали Тверскую и оказались на бульваре.
Пушкин стоял в узких брюках, с непокрытой головой. Над ним в разрывах снежных облаков голубело ноябрьское небо.
— Кто это, сынок? — по-узбекски спросил у Талиба отец.
— Это Пушкин, говорят, но я забыл, кто он такой. Знал и забыл, — тоже по-узбекски ответил Талиб.
— Папа, — предательски заявила Лера, чутьем поняв узбекскую фразу, — а Талиб не знает, кто такой Пушкин.
— Знаю я, — огрызнулся Талиб и неожиданно вспомнил слова генерала Бекасова. — Не ври. Он еще сказал, что народ молчит. Нет не молчит — без-мол-вству-ет.
— Вы подумайте, какая память! — восхитился Викентий Петрович. — Откуда ты это знаешь?
Мастер Саттар, профессор Закудовский и Лера стояли у памятника Пушкину и слушали рассказ Талиба про Федора Пшеницына, про коллекцию старинного оружия и про седого старичка, повторявшего эти непонятные Талибу слова.
— Пушкин — великий поэт, как Омар Хайям, Навои или Гафиз, — сказал Викентий Петрович. — Он написал много стихов, поэм, трагедий и рассказов. Конечно, каждый вспоминает у Пушкина то, что ему больше по душе, но мне нравятся другие строки, запомни их:
Взрослые сели на скамейку, а Лера и Талиб стояли, задрав головы, и смотрели Пушкину в лицо. Десятки раз проходила Лера мимо этого памятника, но сегодня впервые хорошенько разглядела его.
— Как ты думаешь, он к-красивый? — спросила Лера.
— Ты знаешь эти стихи?.. — начал Талиб.
— Конечно. Папа их любит, особенно две последние строчки: «Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал». — Она никогда не заикалась, читая книжку или стихотворение.
— Спасибо, — сказал Талиб. — Ты потом мне их перепиши. Ладно?
А про себя он подумал: «Хороший, наверно, был человек этот Пушкин».
Мастер Саттар и Викентий Петрович отдохнули или замерзли, во всяком случае, они встали со скамейки, и все двинулись в обратный путь.
— Пушкин когда жил? — спросил Талиб у Викентия Петровича.
— Эти стихи он написал восемьдесят два года назад.
— Хороший был человек, — вслух сказал Талиб то, о чем думал, стоя у памятника.
Они сразу попали в людской поток, влекущий их к Красной площади. Люди шли радостные и возбужденные, они пели песни, несли кумачовые лозунги и шелковые знамена. Где-то сзади духовой оркестр заиграл «Марсельезу».
Талиб оглянулся. Над трубами оркестра колыхалось полотнище с золотыми буквами: «Не трудящийся да не ест». На розовой стене Страстного монастыря было написано: «Мы на го́ре всем буржуям мировой пожар раздуем». А на здании Московского Совета среди елочных гирлянд, украшенных звездами, висел плакат: «Пролетарию нечего терять, кроме цепей, приобретет же он весь мир!»
Через несколько дней после демонстрации Иван Мухин постучал в дверь квартиры номер тридцать шесть дома номер четыре по Черниговскому переулку.
— Карета подана, — пробасил он, явно довольный собственной оперативностью. — Прошу не тянуть волынку.
У подъезда стоял грузовой автомобиль с молоденьким шофером в меховой шапке и меховых рукавицах. Автомобиль тарахтел, потому что шофер не глушил двигателя, боясь, что не сможет его завести.
Несколько мальчишек с завистью смотрели на людей, вышедших из подъезда и по-хозяйски разместившихся в автомобиле.