— Не приходилось.
— Вильгельм Телль — бесстрашный герой. Сражался за бедных...
— Ну, среди таких Вильгельмов пет.
Марина повзрослела и похорошела за минувший год. У нее был чуть длинноватый, ровный нос, небольшие, но лучистые глаза, крепкая, тренированная фигура с сильными, мальчишечьими ногами. На голове — копна светлых волос; коротко стриженные, они рассыпались в беспорядке. Мягкий овал лица с чуть отяжеленным, решительным подбородком и беспомощная ямочка на левой щеке...
— Они друг другу не помешают, мама. Ценкер чаще в разъездах, нежели дома. Степан Силович займет мою комнату, а я перекочую в столовую.
Зоя Николаевна недовольно взглянула на дочь, но тут же смягчилась:
— Что ж, если не помешают друг другу...
Бреус посидел для приличия в своей новой комнате, пахнущей туалетным мылом. Здесь было бело и уютно. Пряча ноги под стул, он сказал:
— Спасибо, Марина... Как-то даже совестно мне, так здесь хорошо... А я у тебя книжку замотал, помнишь?
Неподалеку от горуправы, разместившейся в здании ветеринарного техникума, Бреус увидел рабочих с пилами, топорами и прочим плотницким инструментом.
— Эй, дядьки, чего делать собрались?
— Мух бить, в лапоть звонить. Новая пятилетка навыворот.
— А именно?
— Послал бог работу, да черт отнял охоту,
— Наше дело телячье...
— Интересно все же.
— Спроси у Стремовского, он тебе живо расскажет, коли под настроение... Клин в зад живо заработаешь.
— Эх вы, шарашкина артель... Виселицу-то на базаре не вы сколотили? На таких-то власть гитлеровская держится, мухоморы!
— Пошел ты туда и растуда... Агитатор нашелся!
Во дворе толпились люди: на первом этаже — биржа, на втором — горуправа.
Бреус приметил мальчишку, который бойко болтал то с военными, то с цивильными.
— Эй, пацан! Подь-ка сюда. Ты из немцев, что ли?
— Из каких немцев! Русский.
— А здесь что делаешь?
— Сижу. Мама курьером работает. Она заболела, так я вместо нее.
— Заместитель, значит?
— Яволь.
— Службу знаешь.
Бреус задержался с мальчишкой. Тот рассказал: двадцать третья группа — рабочие без специальности. Украинцы стоят триста граммов хлеба, фольксдойче — девятьсот. Высшая раса. Требования на работу разные: слесари, водопроводчики, электрики, строители, каменщики, штукатуры, маляры, плотники... Перестройка центра — резиденция гебитскомиссара Циммермана. Знаете такого? Пенсне носит. Говорят, в Германии у него фабрика цветов. Да, да... Здесь тоже будет оранжерея, целый квартал, от Артемовской до Харьковской.
Работа, видимо, спорилась. Где-то стучали молотки строителей и время от времени доносились выхлопы мотора.
«Не теряют времени, сволочи», — подумал Бреус. Уже усаживались за парты дети и так же, как до войны, под руководством учителей собирали металлолом. Местная газетка публиковала распоряжения коменданта и горуправы, сводки из «главной квартиры фюрера» о панике на улицах Москвы... Обживаются. Неужто долгие годы хозяйничать им в Павлополе?
— Ну что ж, парень, иди служи. Не забывай только, какая мать тебя родила.
Бреус вошел в толпу безработных.
— Устраиваемся?
— Хлеб есть надо.
— За хлеб душу не продавай.
— Видали, идейный?
— Может, прокормишь? Москву, слышь, сдали...
— Не видать немцам Москвы как ушей. Вот когда не ладошке волосы...
— Прикуси язык. Чем обороняться-то? На троих одна винтовка.
Из зеленоватой машины, подкатившей к воротам, вышла пышногрудая, затянутая в форменную шинель женщина с новенькой портупеей через плечо. На светлых с рыжинкой волосах — пилотка, лихо сдвинутая набок. Голубые, чуть навыкате глаза холодны и неподвижны. Женщина торопливо прошла во двор, и изящные сапожки засверкали на ступеньках крыльца.
Бреус уже слышал от людей о красивой переводчице из фольксдойче, жестокой фрау Марте. Объявилась она совсем недавно… Не она ли это?
— Кто такая? — спросил Бреус, когда женщина скрылась в доме.
— Сука номер один, — ответил кто-то. — Не знаешь? По национальности — немка.
— А ведь у нее трое ребят… И муж, говорят, был порядочный.
— Другое говорят: сама наших расстреливает…
— Привет, господин Бреус!
Степан вздрогнул и растерянно пожал руку, протянутую ему худым, изможденным парнем.
— Здорово, коли не шутишь.
— Какие теперь шутки?
— Послушай, браток, пойдем-ка отсюда... Где виделись, лучше скажи.
— Забыли? Сборочный цех, бригада Малеваного...
— Лицо знакомое, а фамилию не вспомню.
— Фамилия не обязательна. Санькой звать.
— Ответь на вопрос: разве комсомольцы остаются в оккупации? Где это записано?
— А где записано, чтобы немцы на советской земле хозяйничали? Все у нас по писанному, что ли?
— Не выкручивайся, говори честно...
— Скажу, был в истребительном батальоне. Половину наших перебили под Лозоваткой, а я приполз. — Парень отогнул ворот заношенной рубашки: — Вот, гляди.
— Чем это?
— Осколком.
— Фрау эту знаешь?
— Знаю. Мы с ней соседи...
Они уже шли глухой боковой улицей, то горячо споря, то примолкая, чтобы вскоре вновь продолжить разговор.
Санька уехал в областной центр на второй день войны.
Не помогли ни уговоры, ни слезы матери. Он торопился на фронт, чтобы убить хотя бы одного фрица. А то вступят в дело главные силы Красной Армии и — не успеешь оглянуться — переколошматят немцев, вышвырнут за границу. Как потом оправдаешься, что отсиделся у маменькиной юбки?
Из военкомата Саньку направили в запасной полк, в старинные казармы на окраине.
Под потолком в казарме висел плотный сизый туман, Запахи махорки, пота, портянок теснили грудь. Люди спали вповалку на тощих матрацах. Санька примостился рядом с немолодым близоруким учителем математики из местной школы.
По утрам на казарменном дворе под палящим июльским солнцем дымили походные кухни, ржали лошади, тысячи сапог и ботинок взбивали багровую пыль. Полк все разбухал. Санька маршировал вместе с другими — ать, два, три!.. — не понимая, зачем муштровка, когда неподалеку бои.
То и дело слышалось: «Становись!», «Рассчитайсь!», «Смирно!» Позвякивали котелки. Винтовок ни у кого не было.