И Токай тоже – вроде бы своим – сказал:
– Когда все соберутся, из всех казахских округов – там можно будет поговорить. Там – не здесь.
Они радовались – новая оттяжка, а там может найтись и другая лазейка, чтобы избежать прямого ответа на вопрос о землеустройстве. Их упрямство, тупость, равнодушие к людям, чьи судьбы они были призваны решать, выводили Улпан из себя, и – как бы она ни привыкла владеть собой – она не удержалась, чтобы не сказать им всем:
– Вам сегодня мало кажется – пятнадцать десятин на душу… Смотрите, как бы потом не пришлось вам на коленях выпрашивать пять десятин на всю семью!
Каждое ее слово – стрела за стрелой – вонзалось в сердце Байдалы, и так уже ослепленному яростью. Есеней не вечен… Есеней не вечен, Есеней не вечен – старался он утешить, самого себя.
Прикованный к постели уже пять зим и пять лет, Есеней с нетерпением ожидал ее возвращения. Ведь только через Улпан еще как-то поддерживалась его связь с внешним миром.
– Чем кончилось? – спросил он, как только она переступила порог его комнаты.
– А ничем… Ни поддержки, ни сопротивления.
– А волостные – из молодых – выступили?
– Ни один… Кое-кто из них держал уши открытыми для Байдалы, другие – смотрели в рот Токаю.
– А ты что говорила?
– Боже мой! Что я могла сказать такого, что они послушали бы? Сказала только, что сибаны и в будущем рук не оторвут от сохи и с сенокосилки не слезут…
– Это уже немало, это совсем немало, моя Акнар… Ты подумай, о чем говорить завтра. Уж завтра, по делам женщин выступить, – это самое святое для тебя дело.
– Подумаем вместе… А сегодня я разозлилась на мужчин!.. Сидели, ни одного толкового слова не могли произнести. Только обменивались взглядами, все какие-то намеки у них… Истуканы! Приезжие торе подумают: если такие предводители у народа, то остальные казахи – и вовсе невежды и дикари!
– Вот потому-то и надо, – сказал Есеней, – хорошенько все взвесить. Выступай смело, открыто. Не бойся резкостей. Пусть подумают: если такие женщины у казахов, то мужчины еще умнее, еще смелее их!
Улпан засмеялась, в комнате Есенея у нее отлегло от сердца.
– Да кто станет слушать бабу…
– Молчи… Слушай… Теперь, когда я лежу, у меня много есть времени думать…
Есенею трудно доставалось малейшее усилие, и, уж не говоря о посторонних, он не любил, когда и Улпан заходила в его угол, укрытый занавесью из тяжелого шелка. Но при всей своей немощи он был в полном сознании.
– Так вот…
На следующий день собрались в том же зале, на тех же определенных раз и навсегда местах. Как и вчера, Улпан устроилась на стуле, хоть и не очень удобно ей было… И так же, как вчера, первым поднялся Турлыбек. Но сегодня, скорей всего, бии не станут отмалчиваться. Турлыбек понимал это, и потому начал издалека.
Он сказал, что, если отстраниться от привычных представлений, то многое в жизни казашки покажется непонятным, невозможным. Всегда рядом с мужчинами были они во всех мытарствах, какие выпадают на долю кочевников. Казашки не скрывали своего лица паранджой, в первые часы свадьбы – и только – невесту от посторонних ограждает занавес, но споют песню «Беташар», как бы введут ее в семью мужа, – она показывается всем и после этого уже не прячет лицо.
Кочуют и расселяются казахи по родовой принадлежности, и никто не посмеет обидеть девушку. Если же случится, что бывает крайне редко, то насильник обречен жить на отшибе, как прокаженный, не имея права вмешиваться ни в какие дела. Вроде бы и не изгоняют совсем, но он – изгнанник.
Но вот вышла девушка замуж, келин в семье мужа, и стала «катын», бабой, за которую отдали столько-то или столько-то голов скота. Она бесправна, хотя трудится не меньше, а больше мужчины. Она – продолжательница рода, а подвергается унижениям.
Только потом, отдав все лучшее, что у нее было, постарев, она получает право на уважение. Любой, кто позволит себе матерщину, подвергается всеобщему осуждению. Ну, правда… – Турлыбек постарался шуткой разрядить напряженность обстановки, которую он чувствовал… – правда, казахи внимания не обращают, хоть бы кто шпарил отборной бранью в их тещу…
Но шутка не подействовала, никто из старших не улыбнулся, и молодые тоже сохранили строгость на лицах. Турлыбек снова вернулся к тому долгому времени, когда женщина в доме – просто катын… Умрет у нее муж – она не может шагу ступить по своей воле. Умер старший – достанется младшему брату, младший умер – возьмет старший. А семьи большие, не один – так другой. Как говорят?.. «Катын может остаться без мужа, но никуда не уйдет от его племени».
Сказав все это, что они и без того знали, к чему привыкли в своей жизни, Турлыбек спросил:
– Разве это справедливо? В юности – окружаем ее заботой, а когда она становится матерью наших детей, то сами топим в пучине унижений! Женщина потеряла мужа, еще слезы у нее не высохли, а мы, родственники, ждем не дождемся, когда можно будет потащить ее к себе в юрту, а заодно овладеть ее имуществом и скотом… Мы хотим знать – как вы относитесь к такому положению? На чрезвычайном съезде будет разговор о калыме, об аменгерстве, о праве вдовы на скот, оставшийся после мужа, и на имущество…
Байдалы-бий готов был с кулаками броситься на Турлыбека… Но сдержался. Русские торе здесь сидят, хоть и не понимают ни слова, но заранее, конечно, договорились, о чем будет говорить сын Кошена!
Они хотят узаконить, что теперь нельзя и над своими бабами быть хозяевами! Белый царь собирается, кажется, без конца взбалтывать похлебку в доме казаха и мутить воду в его озерах. Сила казахов – в постоянстве устоев и обычаев. А если начать хлеб сеять, косить траву, вдову отпускать из аула на все четыре стороны с ее добром, чем это кончится? Проглотит живьем белый царь, и ничего не встретишь в степи из того, что было оставлено, что было завещано предками.
Лучше бы приезжие русские торе своими делами занимались! Чем их законы добрее и справедливее? Русский жених требует за невестой придачу, на слово ее родителям не верит – бумагу пишут, сколько добра и сколько денег они дадут, печатью скрепляют, не хуже той, что губернатор поставил на бумаге, присланной Улпан… А русские ханы, баи? Они до сих пор дают своим дочерям, выходящим замуж, целые аулы – со всеми угодьями, с людьми, живущими там… А разве справедливо – строить дома с их церквями, называется – манастыр, куда заключают девушек, которые не смогли выйти замуж? Такой манастыр есть и неподалеку, между селом Кабановкой и Жети-колем, русские называют – Семиозерный, их там двести девятнадцать девушек, и вдовы есть, которые больше не вышли замуж.
Понятно, Байдалы никогда не высказал бы эти мысли омским торе. Пусть думают, в этой наивной и простодушной стране что на уме, то и на языке. Если не стыдно им при всех говорить о женщинах, пусть слушают. Что можно возразить болтливому Турлыбеку, которому не дороги заколы отцов.
Байдалы и встал первым:
– Кто говорит, что девушку за калым покупают, как скот? Калым еле-еле может покрыть расходы, которые вызваны радостью обеих сторон – и жениха, и невесты. Большей частью, сколько скота отдаст отец жениха, деньгами если считать, столько же возмещают и родители невесты. Те – этим, а эти – тем!
Турлыбек усмехнулся. Ему ли, выросшему среди них, не знать уловок, к каким прибегают велеречивые бии?
– Хорошо… Значит, девушек никто и никогда у нас в аулах не покупает, – сказал он. – Трудно не возразить на это, но – пока воздержимся. И овдовевшую женщину, скажите, Байдалы-бий, не выдают насильственно за родственника ее мужа?
– Е-ей, ты забыл нашу жизнь… А не может случиться, что вдова, если отпустить ее, увезет в своем чреве сына этого племени, и вырастет он на чужбине? А если вдовой останется женщина непривлекательная, и никогда больше не сможет выйти замуж, перестанет рожать и себя прокормить не сможет?