— А кого вызывать? — спросили все хором.
— Кого хотите, вчера вот Наполеона вызывали господа, а потом я попросил княгиню Ольгу, так и ее вызвали.
— Нет, Наполеон нам ни к чему, — заявила Феозва, — давайте лучше дух Пушкина, я не так давно его «Онегина» читала, вот и вспомнила.
— Хорошо, хорошо, пусть будет Пушкин, коль ты так желаешь, — согласился с супругой Менделеев, — больше поэту нашему заняться нечем, как только у нас на кухне на вопросы дурацкие отвечать.
— Дух Пушкина, явись, — несколько раз тихо прошептала
Феозва и глянула вверх.
Все замерли в ожидании, а Глаша жестом показала Менделееву, чтоб он, как и остальные, положил пальцы на край блюдечка. Тот с явной неохотой повиновался и почувствовал, как блюдечко от его прикосновения вздрогнуло и чуть двинулось из центра стола.
— Он здесь, — так же шепотом сказала Глаша, — вопрос задавайте, он ждет…
— Пусть скажет, — начала Феозва и остановилась, не зная, что спросить, — пусть скажет… где сейчас находится мой брат, он недавно по служебным делам отъехал, а меня известить не успел. Вот и хочу узнать, куда его направили и скоро ли вернется…
— Меня бы спросила, я бы тебе ответил, — так же шепотом сказал ей прямо в ухо Менделеев, — наверняка опять в Пензу направился, он постоянно туда ездит, сама мне рассказывала.
— Митя, ты все портишь, не мешай…
Менделеев глянул на лица сидящих вокруг стола женщин и отметил, что глаза у всех расширены, словно они ждут чего-то важного, губы плотно сжаты, а руки подрагивают, отчего блюдечко дергалось то в одну, то в другую сторону. Некоторое время все сидели молча и ждали, когда блюдечко придет в движение, но ничего не происходило.
— Митя, ты слишком крепко на него жмешь, вон, аж пальцы побелели, конечно, оно никуда не двинется. Ты чуть-чуть придерживай, и все… — наставляла мужа Феозва.
— Тебе-то откуда это знать? — удивился он. — Я тогда вообще пальцы отниму, пусть оно танцует, как хочет. — С этими словами он убрал руки от блюдечка, и оно тут же двинулось к краю круга, подползло к одной букве, потом к другой, а Феозва жадно читала и образовывала из отдельных букв слово:
— Точно, Пенза, — победоносно заявила она, когда слово было прочитано, — видишь, Дмитрий Иванович, ты всему виной был, а так оно сразу ответ написало…
— Ежели бы я не подсказал, то оно бы точно ничего не написало…
— Фома ты неверующий, — укорила его супруга. Задай лучше свой вопрос, а вот блюдечко больше не тронь, оно с тобой не хочет ничего показывать.
— Согласен, пусть будет по-твоему. А вопрос мой простой, я его вчера задавал. Но не Пушкину, а той самой княгине Ольге. Пусть наш поэт назовет атомный вес кислорода. Прошу вас, Александр Сергеевич…
— Да откуда ж он знать такое может? — возмутилась Феозва. — Давай что-нибудь попроще, к примеру, стих какой написать или эпиграмму…
— Нет уж. Стихами не занимаюсь, пусть потрудится именно атомный вес кислорода назвать, на другое я не согласен. Вот княгиня Ольга его откуда-то знала, должен и он сказать, иначе не поверю ни в духов, ни в спиритизм этот…
— Ладно, может, и впрямь скажет, — вздохнула Феозва, — девочки, помогайте, давайте удивим Дмитрия Ивановича, утрем ему нос… — подбодрила всех хозяйка дома.
И блюдечко, в самом деле, вновь двинулось на край круга, сперва ткнулось в цифру «2», а потом, замерев ненадолго, подползло к цифре «5».
— Двадцать пять, — провозгласила результат Феозва и глянула на мужа. — Ну, как? Правильный ответ? Убедился?
— Эх, был бы жив Александр Сергеевич, послал бы его в университет на первый курс, где учат атомный вес всех химических элементов, может, и дух бы его тогда правильный результат назвал, — махнул рукой Менделеев и, улыбаясь, отправился к себе в кабинет, оставив женщин за столом в полном недоумении.
— Надо было у него заранее спросить, какой вес у этого самого кислорода, может быть, и духу Пушкина было легче узнать об этом. Только вот кто знал, какой он вопрос задаст. Наверняка, кроме него самого, никто про этот вес ничего не знает, — с сожалением развела руками Феозва, поняв, что убедить мужа в присутствии духов ей так и не удалось.
Глава седьмая
…А в Петербурге продолжала идти своя жизнь, и в определенные дни, случалось, проходили балы, на которых иногда присутствовала царская семья. В один из таких дней к императору Александру II обратился камер-юнкер двора его величества, передав просьбу дворянина Александра Аксакова прямо сейчас переговорить с ним. Император выразил согласие, и Аксаков, стоявший поблизости, приблизился к нему. Поклонившись, он негромко, чтоб присутствующие поблизости сановники не могли его слышать, заявил: