— Чего-то ты, Митенька, недоговариваешь, — заявила та. — Я тебя хорошо знаю, сразу пойму, ежели неправду говоришь. Признавайся давай: понравилась девка? Мигом уволю. Ты, как погляжу, в батюшку нашего пошел, тот до прислуги весьма охочив был. И не думай позволять себе такого.
— Я чего, и в мыслях не было, — смущаясь, ответил он, так и не найдя в себе сил смотреть в глаза старшей сестре.
— Ой ли! Знаю я вашего брата, — не поверила она, — впрочем, твое дело. Поступай как знаешь. Только лучше бы присмотрел себе кого не из деревенских девок, а кого поприличнее. С Феозвой то у вас как? Все так же? Ни она к тебе, ни ты к ней? Ведь говорила же когда-то Ольге: не сладится у них ничего, разные они больно. Ты горяч, в мать пошел, а она вся из себя словно фарфоровая, чуть надави — и треснет. Ей бы с Павликом нашим сойтись, вот бы пара вышла. А с тобой… — сделала она многозначительную паузу.
— Сам не знаю, что сказать, — вздохнул он, — не вышло с Физой. Вот только деток жалко. Олечка на меня обиду затаила, и Володя переменился, хотя вида не показывает, молчит больше.
— Сам виноват. Раньше думать надо было, а теперь терпи, сколько сил хватит. Может, образуется все, оно часто так бывает. Но с девками из прислуги ни-ни! Не потерплю! Стыдно будет тебе же, коль слух о том пойдет…
— Откуда ж ему взяться, слуху? Даже малейшей мысли о том не было.
— Вот-вот, мыслей не было, а рукам волю дашь — и все пропало. Там уже вашего брата не остановить.
— Ты мне так и не сказала, где эту девку нашла.
— Где нашла, где нашла… Где их всех находят: дала объявление, она и пришла. Вроде ничего, девка справная. Вот я и приняла ее.
— На русскую она мало походит, хотя речь вроде правильная, без акцента. А на вид или с Кавказа, а может, еще откуда будет.
Екатерина Ивановна, выслушав его, пояснила:
— Меня тоже озадачила внешность этой Фроси, потому напрямую спросила ее о том. Оказалось, она родом из-под Тихвина будет. Помнится, деревня ее или Горелово, а может, Погорелово зовется, не упомню точно. Вот там сколько-то лет назад на лето цыганский табор пристал, как оно обычно у них случается. А в одной семье тамошней лишь сыновья все рождались. А мать их давно девку себе в помощницы ждала. Да, видать, Бог не дал. Вот она за сколько-то там Фроську у цыган и выкупила. Потому та такая и выросла, словно обугленная головешка, чернявая. А так она вроде ничего, что поручишь, со всяким делом справляется. Правда, водится за ней одна напасть, — улыбнулась она.
— И что же это? — насторожился Дмитрий Иванович. — Никак на руку нечиста?
— Не о том думаешь. Нет, она никогда вещи чужой не возьмет, а вот ежели конфеты или иную сладость увидит, обязательно в рот тянет. Правда, после о том грехе своем кается. А вот другого чего худого пока за ней не замечала.
— Коль так, невелик ее грех. Все девки деревенские страсть как конфеты обожают.
— Да и городские тоже, — рассмеялась Екатерина Ивановна, — Наденька моя тоже своего не упустит, сколько ей о том ни пеняю — не помогает. Вот еще что, — добавила она, — песни петь эта Фрося любит. Как чем занята, обязательно мурлыкает чего-то себе под нос тихонечко так.
— Понятно, понятно, — согласился он, думая о чем-то своем. — Ты иди, мне еще поработать надо, а то заговорила меня вконец. — С этими словами он выбрал нужную ему папку и отыскал в ней какую-то страничку, сверху донизу покрытую формулами.
— Опять до утра сидеть станешь, — недовольно проговорила сестра, хотя и понимала, говорить ему об этом бесполезно, он все одно поступит по-своему.
— И в кого ты такой? — добавила она.
Но Дмитрий Иванович уже не слушал ее, погрузившись в свой мир, где, по сути дела, жил и лишь на какое-то время возвращался обратно.
Однако случались и такие дни, когда работать дома у него просто не было сил после трудных лекций, нападок кого-то из коллег, что он переживал особо тяжело и долго. Ему казалось, все должны понимать, каким важным делом он занят. А потому поддерживать, помогать, в крайнем случае просто не мешать и не высказывать свои пустопорожние мнения по вопросам, в которых некоторые из так называемых доброжелателей ни черта не смыслят.
Поэтому каждое неосторожно сказанное слово он воспринимал как личную обиду и порой готов был броситься на обидчика с кулаками, но, поскольку не мог себе этого позволить, ввязывался в словесную перепалку, на которую тратил гораздо больше сил, чем иной боец тратит в кулачном бою. В результате домой он часто приходил расстроенный, опустошенный и знал по опыту, за работу в таком состоянии ему лучше не приниматься.