— Иван Аксаков, стихотворение «Зачем душа твоя смирна?»
Как только Менделеев услышал фамилию автора, он невольно вздрогнул, поддавшись давним воспоминаниям, когда он не на шутку взялся за борьбу со спиритами, руководимыми как раз Аксаковым. Потому он не вслушивался в первые строки, прочитанные Анцеровым, и лишь много позже начал вникать в их смысл и был удивлен, что авторские образы сильны и нетривиальны, а рифмы удачны:
Менделеев заставил себя дослушать чтеца, чей голос и настроение вполне соответствовали смыслу читаемых строк. Стихи произвели на него неплохое впечатление. Некоторые строки были написаны, будто специально про него самого.
— Знал я одного Аксакова, — произнес он рассеянно, — неужели это действительно он? Нет, не верю, тот был и вовсе не поэт… А ведь как верно сказано: «На тяжесть общего труда». Точнее и не сказать… Вы о каком Аксакове вспомнили, — поинтересовался Анцеров, — верно, о стороннике спиритизма? Нет, тот, насколько мне известно, стихов не писал, я же читал стихотворение одного его родственника — Ивана Аксакова. В роду Аксаковых было много талантливых литераторов.
— Если честно, то я слабо разбираюсь в поэзии. Не мое. Проза понятнее, а стихи, на мой взгляд, что-то неуловимое, словно дым в небесах. Вроде красиво, а в чем смысл, не сразу поймешь. Скажите, а вам не приходилось встречать стихи такого поэта: Александр Блок. Не слышали?
Анцеров отрицательно покачал головой:
— Увы, не знаю такого. Но обязательно поинтересуюсь. А вы говорили, что вроде как не понимаете поэзию… И вдруг знаете тех, кто даже мне, человеку интересующемуся ею, неизвестен.
— Да просто их семейство соседствует с моей Бобловской дачей. Внук моего друга, Сашка Блок, чуть не с детства стихи пишет. Думал, может, стал и здесь известен. Нет, и ладно. А так, на вид приятный молодой человек, за дочкой моей вроде как ухаживает, может, что у них и срастется. А знаешь что, братец, ты, случаем, из Гоголя помнишь чего? Я еще совсем молодым человеком встречался с ним в московском доме дядюшки моего, когда мы с матушкой и сестренкой моей в столицу ехали. Очень странным человеком он мне показался… Но ведь как пишет! Вроде хохол, а лучше многих наших русаков словом владеет, может, припомнишь, что?
Анцеров не растерялся, широко улыбнувшись, предложил:
— Как не знать, зачитывался в детстве. — И начал читать чистым, хорошо поставленным голосом:
— Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи. Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете…
Менделеев слушал, чуть полузакрыв глаза, положив одну ногу на другую, а руками уперевшись в диванные подушки, и, казалось, сейчас он где-то далеко-далеко, и думает о чем-то своем, тайном…
Фелицитата Васильевна сидела, откинувшись на спинку кресла, при этом лицо ее помягчало, исчезла былая сосредоточенность, расправились многочисленные морщинки, и вся она как-то помолодела.
Когда Анцеров закончил читать отрывок, Дмитрий Иванович встал с дивана, приблизился к нему, притянул к себе и поцеловал в обе щеки.
— Спасибо, дорогой ты мой, утешил, лучше и придумать нельзя, будто дома побывал, все, пора заканчивать, пойду отдыхать, если позволите.
— Иди, миленький, иди, — напутствовала его хозяйка, — Глафира проводит в спаленку, а я еще посижу, поговорим с Николаем Павловичем.
Менделеев, оставшись один, погрузившись всем телом в специально для него приготовленную перину, еще долго не мог уснуть и думал: «Вот ведь Сибирь какой стала, кто бы мог подумать, что из дикой страны превратится в совсем иную, чем раньше была. Даже уезжать отсюда не хочется… Пожил бы здесь годик- другой, глядишь, тут можно быстрее народ организовать на добрые дела. И получится, не то, что там, в России, где на каждое хлебное место трое человек кидаются. А здесь ширь, простор, занимайся, чем душа пожелает…»
С этими мыслями он и уснул. И снились ему плывущие по Иртышу новые пароходы, мосты, железные дороги, электростанции и счастливые лица сибиряков.