Страшнее разве только насильственная смерть от человеческой же руки. Сто лет самого счастливого счастья ничего не стоят, если оканчиваются мгновенно в подъезде собственного дома, куда возвращаешься из гостей часов около одиннадцати, думая, например, что нет ничего хуже воскресного вечера: все приятное позади, сейчас спать, а завтра на работу. И тут, из темноты — бритвой по горлу… Да, бритвой. Один взмах! Тонко-тонкой полоской — а кровь-то хлынет как из трубы… Ей доводилось держать в руках скальпель, доводя до ума гипсовые формочки коронок, у нее и сейчас сохранилась пара их, острых как бритва, отточенных под остроту не чего-нибудь, а именно бритвы, бриИтвыы-и; она знала их тонкий надрез… О-ой! С первой молодости — даже когда Самара еще была спокойным местом, но, и в этом ее парадокс, никогда не была местом безопасным — она не надевала, если выходила на вечернюю улицу одна, никаких драгоценностей, кроме обручального кольца, когда оно появилось у нее на безымянном пальце; даже серьги носила почти всегда только дома, принимая гостей; от одного случая покрасоваться до другого дырки в ушах иногда успевали слегка зарасти, так что вдевать каждый раз заново в уши серьги бывало больно, как будто мочки ее ушей были еще девственны.
Но любые меры предосторожности бессильны перед игрой случая. Ее тетя Сима в 1918-м, в Киеве, была уведена петлюровцами прямо из дома, на глазах мужа, которого держали трое здоровых хлопцев. Уведена просто так, безо всяких формальных оснований. Красивая молодая евреечка, да еще из приличных господ — можно вообразить, что они с ней вытворяли! Во всяком случае, домой не вернулась. А из соседей никто не пострадал, да и муж остался цел и невредим, он-то все и рассказал. Что тут скажешь, что? Не родись красивой… Звучит цинично. Но ей простительно, она еще долгие годы, вспоминая свою навсегда молодую тетушку, вздрагивала от боли и оскорбления. Если когда-то она кого ненавидела всею огнепалящей кровью, хотела убить медленною смертью, то только тех незнакомых, но наверняка «гарных» и наверняка невозмутимых, спокойных «хлопцев» — и совсем уж безвестного, малюсенького энцефалитного клеща. Его следовало не просто затоптать в землю, а зафиксировать живого на ложе микроскопа и под микроскопом медленно отрывать ему по очереди все лапки или что там у него отыскалось бы — все живое в нем…
Нет и нет; лучше уж вот так, как она: мало-помалу, потихоньку-потяжеленьку, подобру, так сказать, так и скажешь? так и скажу — хоть и по-нездорову. Куда спешить? Вдруг да и произойдет тем временем — ученые откроют средство продлевать жизнь еще на… на хоть сколько. Там видно будет. Как все-таки прав оказался Марк: главное — не умереть сегодня. Чтобы сегодня всегда оставалось место и время для «будет». Или еще такое чудо: она все-таки уйдет незаметно. Ее попугали и решат: ну и хватит с нее. Дадим ей за это спокойно раствориться в смерти, незаметно перейти черту. Главное — пережить момент перехода, а там хоть и умереть. Почему не умереть, если незаметно? Если нельзя незаметно, без боли и сверх напряжения жить, то умереть-то хоть — можно? И хотя Галя Абрамовна за последнее время не один раз, словно проверяя себя, вывела, не словами, а все вот этими крючьями и иглами, и скальпелями, но так же твердо, как если бы высекла самыми весомыми словами на скрижалях, что легких и незаметных смертей не бывает, все равно какая-то глупая надежда теплилась в ней. Да, пока поживем, а там видно будет.
Конечно, старость не в радость. Конечно, старой жить тяжело. Но живет же. «Что угодно, только не одинокая старость». «Главное умереть прежде, чем станешь всем в тягость». Жеманство. Реникса и реникса. Впрочем, оно и понятно: когда не старой еще видишь со стороны всех этих старух, ходящих под себя (смешное выражение — ходить под себя; то есть ходить — лежа? смешное, но невеселое), ставших обузой для близких, разумеется, не хочется попасть в их число. Но когда сама станешь вот такой старухой, видишь все, опять-таки, совсем по-другому. Не глядя снаружи, а живя внутри себя, в своей шкуре, живя непрерывно, старясь миг за мигом, разрушаясь неприметно для себя; и весь песочек, почему не назвать это учтиво, из уважения к роду человеческому, сыплется из тебя так привычно-естественно… и потом, приятно им оно или нет, ясное дело, не пахнет только свой песочек — но уж тут деваться некуда, тут прямой долг, и ты имеешь полное право на чистую совесть: многого не прошу, но — я стирала твои пеленки когда-то, так вот и ты поухаживай за мной теперь.