— Аяджан, я и так пользуюсь вашей добротой сверх меры. Я совсем не заслуживаю такого внимания.
— Если вы говорите искренне, то это еще раз свидетельствует о вашей скромности… Иной раз, когда бываю не в духе, начинаю попрекать вашего домуллу: «Когда я умру, кого вы приведете сюда, на все готовенькое? — спрашиваю. — Может, дождетесь кой-как годовщины моей смерти, а там и женитесь…» А он начинает ругаться: «Этого еще не хватало, говорит, чтобы на старости лет жениться. Ты повремени, не умирай, я и не женюсь. Присмотри-ка лучше достойного зятя, чтобы стоящим хозяином стал в доме, — говорит. — Я на пятнадцать лет старше тебя, и то не спешу в мир иной. Вот когда мне перевалит за девяносто, тогда своей рукой насыплешь земли в мою могилу. А там как знаешь — хочешь живи, хочешь помирай, не мое дело», — говорит. И у меня на душе-то легче вроде бы становится от этих его слов. «Если вам будет девяносто, мне еще только семьдесят пять исполнится. Еще молода буду, — говорю. — Была бы доброй бабушкой своим внучатам. Сейчас мне больше всего хочется увидеть счастье нашей доченьки, Джаннатхон. А до того умереть спокойно не смогу…»
Сунбулхон-ая снова поднесла к глазам платочек.
— Полно, аяджан. Вам нельзя расстраиваться.
И, словно бы послушавшись совета, Сунбулхон-ая посмотрела в приоткрытую дверь и покашляла. Это было сигналом для прислуги нести ужин, что сразу же и было исполнено. Наконец зашел и сам домулла, освежившийся под душем, причесанный.
Сунбулхон-ая, запрокинув голову, бросила в широко открытый рот две таблетки и запила чаем.
Домулла и Умид сели за стол друг против друга и принялись за еду. Сунбулхон-ая умилялась, глядя на них. Ее полное лицо расплылось в счастливой улыбке.
Вскоре пришла Жанна.
— Ага, вы уже в сборе! Ужинаете без меня? Вот сейчас я вам назло все подчищу на столе, ничегошеньки не оставлю! — сказала она с порога и убежала мыть руки.
Вернувшись в комнату, Жанна поцеловала мать, справилась о ее самочувствии. Узнав, что сердечного приступа не было, утешила:
— И не будет его у тебя, мамочка! Напрасно дожидаешься.
Налила чаю отцу и Умиду. Положила из общего блюда в свою тарелку чучвары. И все-то она делала ловко, красиво. И даже вилку держала в руках, отставив мизинчик. «Наверно, так модно», — подумалось Умиду. Попробовал тоже так пользоваться вилкой — не получилось, Жанна добавила ему еще чучвары.
Сунбулхон-ая смотрела на них и не могла нарадоваться. А домулла, стараясь в любых обстоятельствах сохранять степенность, хмурил брови. Опорожнив пиалу, он отодвинул от себя всю посуду, теперь уже ненужную, и извлек откуда-то газету. Шурша ею, бегло пробегая глазами по строчкам, начал свою политинформацию. Он каждый день по вечерам обстоятельно рассказывал жене о том, что напечатано в газетах. Это вошло в привычку. Домулла не любил, если его слушали невнимательно или перебивали. Поэтому Умид и Жанна тоже приумолкли.
Долго, очень долго пересказывал газету домулла.
Жанна зевнула, прикрыв рот ладошкой. Подождав, пока Умид доест свой кусок пирога и выпьет чай, она неуловимым движением бровей показала ему в сторону двери и тихонечко удалилась. Посидев для приличия несколько минут, Умид вышел за ней следом. Жанна поджидала его в затемненном конце коридора. Он сразу ее не заметил и вздрогнул, почувствовав на плечах ее руки. Она приникла к нему. Потом отпрянула и, схватив за руку, повлекла в ту комнату, где на стене висел, оскалясь, распятый тигр.
Домой Умид вернулся в одиннадцатом часу. Лег и мгновенно уснул. Однако вскоре проснулся весь в поту, то ли сон дурной привиделся, то ли в комнате было душно. Его охватила непонятная тревога. Встал, распахнул окно. Ни огонька нигде. Тишина. Весь город спит. Наверно, у одного Умида на душе неспокойно. И сигарета не приносит успокоения. Мысли витают, как стая крикливых черных галок, одна тревожнее другой…
Третьего дня Умид навестил своего дядю. Посидели, поговорили. Поведал Умид ему, как самому близкому человеку, о добром отношении к себе профессора Салимхана Абиди. А главное, о том, что профессорская дочь проявляет интерес к его персоне.
Дядя долго молчал, прежде чем высказал свое отношение к услышанному. «Если йигит, не имея ни кола ни двора, может породниться с таким известным и состоятельным человеком, как Салимхан Абиди, тут не может обойтись без воли самого аллаха, — сказал глубокомысленно дядя. — Это аллах посылает тебе счастье и удачу. Благодари его, не выпускай из рук птицы счастья. К человеку за всю его жизнь троекратно прилетает эта птица. Умный тут же ловит ее и кладет за пазуху… А тебе повезло, дорогой племяш, — ты встретил самого пророка Хызра, который распределяет между людьми счастье… Коль твой домулла проявляет к тебе великодушие, полюбил тебя, как сына, держись за него, бойся стать на стезю неблагодарности, он сделает тебя человеком. Не об этом ли мечтали твои мать и отец? Не эту ли мечту лелеешь ты сам?.. Милый племянник, у тебя нет человека ближе меня. Мой твердый совет тебе — не разлучайся с дочерью домуллы. Ты обретешь с ней счастье и достаток… Только вот что хочу тебе сказать, племянник. Намедни твоя тетушка Чотир мне на ухо шепнула, будто бы есть у тебя какая-то красивая девушка, с которой ты давно водишься. Будь мужчиной — положи конец тому. Поверь, дорогой, в свое время я тоже был влюбчивым, — сказал дядя, с опаской поглядев на дверь, и, убедившись, что жены поблизости нет, лихо подкрутил усы и подмигнул Умиду. — Любовь крутить да по театрам, кино расхаживать — это одно дело, а семью построить — совсем другое. Советую тебе жениться на дочери уважаемого домуллы. Вот и весь мой сказ. Аминь, аблаху акбар! Пусть свершится то, что угодно аллаху…»