Прошел час. Прошел второй. Нафису-апа потянуло ко сну, и она чуть было не задремала. Встала и прошлась по аллее, чтобы разогнать сон. Она поминутно поглядывала в сторону подъезда. Ей хотелось не проглядеть, как Хафиза, радостная и счастливая, появится в дверях и, словно теленочек лани, легко подбежит к ней, своей матери… Наверно, о том же самом думают и родственники других абитуриентов, заполнившие обширные аллеи ухоженного институтского сквера.
Умид, сидевший на скамейке поодаль, видел, как нервничает мать Хафизы. Он даже хотел было подойти и успокоить ее, чтобы она не волновалась так сильно. Да только чем он мог ее успокоить? И сам-то не меньше переживает… Конечно, очень хочется, чтобы Хафиза вышла сейчас со сверкающими от радости глазами.
Умид едва ее увидит, сразу поймет, какую оценку она получила. Она не сумеет, как некоторые спесивые задаваки-абитуриентки: сами получат «удочку», а проходят мимо с важным видом, задрав нос, будто им поставили «отлично». Правда, большинство все же не может скрыть своих переживаний. Один парень, провалившись, вышел белый как бумага. Быстро прошел к скамейке и сел. Ему стало дурно. Друзья брызгали на него водой, давали напиться — с трудом привели в себя.
Когда остались считанные минуты до конца экзамена, все «болельщики» — мамы, папы, дяди, тети, знакомые и соседи — ропщущей толпой подступили к самому подъезду. Пристально вглядывались в каждого, кто выходил из института. А в последние мгновения и вовсе прекратили разговоры, с напряжением глядя на высокую тяжелую желтую дверь. Вот она, дверь эта, отворилась, и из нее вышла Хафиза. Она шла медленно, глядя себе под ноги, словно боялась оступиться на ступеньках. Направляясь к матери, она отыскала взглядом Умида и, жалко улыбнувшись, незаметно показала ему три пальца.
Умиду сразу же показалось, что солнце померкло: зелень в сквере отчего-то потемнела.
Хафиза обняла мать и заплакала.
— Тройку поставили, — с трудом выговорила она, глотая слезы.
— Ну и что, поставили так поставили! — сказала Нафиса-апа, вытирая платочком ее мокрые щеки. — Не огорчайся. Наплевать. В этом году не поступила, в следующем поступишь. Видать, экзаменаторы тут бестолковые! Как можно? Столько занималась, занималась — и тройку ставят! А пятерочки, наверно, не жалеют только своим знакомым да тем, кто хорошенько подмажет. Наплюй, дочка, все равно ты лучше других знаешь. Теперь хорошенько подготовься к последнему экзамену. У некоторых вон и экзаменационные листы отобрали. А у тебя оставили. Значит, не все потеряно, можно еще надеяться… Тебе надо было там сказать, дочка, что ты не ташкентская, а из Ферганы приехала, что по окончании снова вернешься туда. Ведь ты б не соврала, ведь это правда! — воскликнула Нафиса-апа, поймав укоризненный взгляд дочери. — Твои мать и отец живут в Фергане! Из периферии они побольше набирают. В районах не хватает врачей. А здесь, в столице, их полным-полно, хоть пруд пруди! И… наконец, намекнула бы, что твой отец секретарь обкома. Что же ты? Эх, дочка, нельзя быть такой скромницей, этак тебя затрут совсем. Сейчас только те и пробиваются, кто половчее…
— Хватит, мам. Вы говорите совсем не то… С такими отметками я теперь не пройду по конкурсу. А папа… Папа… — и Хафиза, не договорив, разрыдалась пуще прежнего.
— Полно, дочка, незачем слезы лить понапрасну, — приговаривала Нафиса-апа, поглаживая дочку по голове, по плечам. — Ты же знаешь характер отца, он никогда не любил окольных путей. Всю жизнь такой… Уезжала, сказала ему: «Уйдете из этого мира, похоронят с музыкой, может, даже и памятник поставят, а дети ваши останутся неучами, никто не сможет поступить в институт. Другие отцы вон как переживают за своих, обегают всех знакомых, лишь бы детей пристроить, образование им дать! А вы — сами фронтовик, сын красного партизана, нынче секретарь обкома, а толку-то от вас?..» Он только накричал на меня… Говорит, будто я хочу, чтобы он снова слег в постель. Вот он какой, твой отец…
— Что же мне теперь делать, мама?
— Пойдем-ка отсюда, дома все и обсудим.
Мать и дочь собрали со скамьи книги, тетради, вложили их в сумку и направились к воротам института. Оглянувшись, Хафиза увидела медленно идущего следом за ними Умида. Она хотела было сделать знак рукой, чтобы он догнал их. Но у самых ворот в конце карагачевой аллейки им повстречался человек в белой шелковой сорочке и с толстым кожаным портфелем в руке. Может, они и не заметили бы его, но человек, поправив волнистый чуб, свисавший до самых бровей, внимательно оглядел их и прошел мимо с приветливой улыбкой. Нафиса-апа с недоумением оглянулась. И он в свою очередь оглянулся. Остановившись, сказал: