А потом я отпал от нее, и в подвале вдруг вспыхнул электрический свет – это, видимо, Зинулька, зловещая зануда, решила меня выкурить-высветить из подвала. Я огляделся и увидел, что стою в огромном жестяном блюде – противне со студнем. Весь этот студень от страсти я истоптал в тяжелый бульон, и брызги его вперемешку с лохмотьями мяса заплескали и облепили мои шикарные брюки до пояса. Наверное, слон, кончив соитие, заливает себя и подругу таким количеством густой комковатой мясистой спермы с ломтиками лимона.
Я озабоченно спросил:
– Лора, ты не знаешь – студень был говяжий или свиной?
– Говяжий. А что?
– Слава Богу! Я боялся, чтобы ты не забеременела от меня свиньей.
Лора стала нервно смеяться:
– Ты им хочешь подать студень на своих штанах?
– Убьют! Они, гости наверху, – люди страшные. Нам с этим деликатесом появляться там нельзя. Пошли отсюда через боковую дверь.
Она испугалась, удивилась, обрадовалась:
– Куда?
– Ко мне. Будем жить в моей машине. Хуже, чем с теткой Зиной, тебе не будет…
Я встал, пошел на кухню, достал из холодильника водку, нацедил добрый стаканчик, хлопнул, закусил огурцом и вернулся к огорченной подруге с важным заявлением:
– Слушай, Лора! Раньше в моей жизни было много ошибок и заблуждений…
Она с надеждой и интересом взглянула на меня.
– И самая горькая в том, – торжественно возвестил я, – что я, как всякий видный коммунист – а я был очень видный, отовсюду видный коммунист, – был вне лона церкви…
В глазах Лоры возникло опасливое подозрение, но я не дал окрепнуть ему, а бросился на колени и страстно сообщил:
– А ведь нас когда еще Владимир Ильич Ленин учил: жизнь есть объективная реальность, данная нам в ощущение Богом…
Лора осторожно сказала:
– Ну, если уж Ильич пошел в ход – не к добру, наверное, исповедь…
– И не права ты! – строго остановил я ее. – Потому что как только мы, демократы, победили тоталитарный режим, так сразу же мы, видные коммунисты, первыми вернулись в это самое лоно. Так сказать, вкусили наконец благодать полной грудью.
Лора со вздохом махнула рукой:
– Раньше на железнодорожных станциях стояли таблички в конце платформы – «закрой поддувало»…
– Твоя душевная черствость, Лора, и твоя грубость, Лора, не помешают мне сказать тебе, Лора, все, что накипело в моей страждущей религиозной душе, Лора!
– Трепач, проходимец и уголовник, – забыв о недавних слезах, улыбнулась Лора.
– Неверие – мука и смертный грех темных духом. Это мне поп, мой сокамерник отец Владимир, сказал. Святой человек, за веру пострадал – пьяный въехал в храм на мотороллере, старосту задавил. Итак, подбивая бабки в моей сердечной исповеди, торжественно обещаю… Как истинно верующий пионер…
– Обещаешь, как будто грозишься, – засмеялась Лора.
Я выдержал страшную паузу, потом отчаянным шепотом возгласил:
– Вот тебе святой истинный крест – никуда не убегу! – Я тяжело вздохнул и смирно завершил: – В смысле – пока не убегу…
– В каком смысле – пока? – заинтересовалась Лора.
От громадности данного обещания я неуверенно поерзал и рассудительно предположил:
– Кто его знает? Может, пока ты меня не выгонишь… Впрочем, и выгонишь – не уйду. Мне все равно идти некуда. Буду тут с тобой мучиться, с наслаждением…
АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: МУЧЕНИЕ
Марина извивалась, кричала и плакала от сладкой муки, раскачивалась и падала мне на грудь, взвивалась и с хриплым стоном счастья впечатывала меня в себя, и в судороге наслаждения впивалась мне в шею зубами, и боль становилась все острее – я чувствовал, что она прокусит мне горло, я захлебнусь собственной кровью, я не мог этого больше терпеть – физическая мука стерла удовольствие…
Закричал, оттолкнул ее – руки повисли в пустоте. Потрогал осторожно горло – золотой крестик сбился на цепочке и уткнулся в ямку на шее, давил резко и больно, как острый гвоздь…
Поправил крест на цепи, поцеловал его, разжал пальцы, и упал он мне на грудь – тяжелый, теплый, – как ангельская слеза сострадания.
Повернулся на бок – пусто рядом со мной. У Марины своя спальня. Мы не спим вместе. Довольно давно.
Я не могу. Не получается больше. Дикость какая-то! Все врачи мира не могут уговорить или заставить моего маленького дружка. Он, послушник подсознания, молча и неумолимо воюет с моей волей, с моими желаниями, с моей личностью.
Врачи долдонят одно и то же: вы совершенно здоровы, вы молоды, у вас нет никаких органических поражений или отклонений. Просто у вас стойкое хроническое нервное перенапряжение, вы живете в режиме непрерывного дистресса, вам нужен покой, разрядка и отвлечение.
Мое гнусное подсознание сильнее всех их знаний, исследований, препаратов и процедур.
Когда я смотрю в бегающие глаза сексопатолога, когда слушаю утешающую буркотящую скороговорку психотерапевта – весь этот жалобный, нищенский, побирушечий бред профессорской обслуги, я понимаю с горечью и гордостью: не руководители, не управители, не помощники они моему маленькому дружку, живущему в монашеской черной аскезе и отшельничестве. Мое могучее, отвратительное подсознание оказалось сильнее меня самого и наказало меня по-страшному.
Импотенция? Ха-ха! Бессилие? Лом вам в горло! А может быть, это не наказание? В том смысле, что не задумывалось как возмездие, а просто – баланс сил? Может быть, изначально задумано, что римский папа не должен трахать баб?
Но Кароль Войтыла, когда стал Иоанном Павлом, был уже старым хреном. А мне тридцать шесть лет. И я не могу уйти в отпуск, чтобы отдохнуть, – никогда, ни на один день. Я разряжаюсь, только переключив свое внимание с одной кошмарной проблемы на другую – еще более невыносимую. Я отвлекаюсь от своих забот только затем, чтобы положить в свой карман чужие.
Я – Мидас, строящий золотой свод мира. Большая тягота, большая власть, большой кайф. Интересно, обрадовались бы или огорчились легионы людей, зависящих от меня, если бы им довелось узнать, что не я им хозяин и распорядитель их судеб, а мой маленький дружок, одинокий и бессильный, отдавший меня самого во власть могучей черной тьмы бушующих во мне ураганных стрессов и ужасных страстей.
Наверное, обрадовались: они – рабы. И я – раб. Мидас – царь, который знает о своем рабстве. Никто не догадывается об этом. Врачи не в счет, они не игроки, а интерьер, часть декорации жизни, неживая природа. Они верят, что это болезнь чрезмерного душевного утомления.
А я знаю, что это не состояние надпочечников, простаты, яичек и всей остальной мочеполовой требухи – это свойство моей души, которую ученые дураки называют подсознанием.
Бедные живут в счастливом заблуждении, что за деньги покупается власть.
Деньги платят за небольшую власть. За настоящую власть принимается только одна плата – душой.
Об этом знаю я. И Марина, без которой я не могу жить, которую я люблю мучительной острой ненавистью, ибо по кошмарной прихоти судьбы она и есть неумолимо-жестокий мытарь, взимающий с меня безмерно тяжелую плату душой за ту власть, что я имею, за ту жизнь, которую я веду.
Я могу в этом мире все – не могу только заставить ее кричать от наслаждения. Со мной.
Все! Все! Все!
Я проснулся. Конец пытке ночного отдыха – обморока, липкого кошмара, бессилия перед провокациями моей души, заполняющей темноту и безволие страшными снами об ушедшем навсегда счастье, которое, может быть, и было смыслом радостного животного существования меня – молодого, бедного, алчного, полного никогда не сбывающимися мечтами.
Все! Все!
Встаю. День начался. Сейчас – в гимнастический зал, и гон по электрическому бесконечному тротуару беговой дорожки, силовые машины, неподъемные блоки – до горячего истового пота, до сильной, глубокой задышки, пока не придет Серега, невыспавшийся, помятый, и недовольно спросит: