И да, «восемнадцатая сверху».
Открыл четвертый том, сразу же захлопнул, перепроверил, прищурившись, та ли цифра на обложке. Снова открыл: триста с лишним страниц, тонких, прозрачных, как крыло бабочки. Восемнадцатая сверху? Строка? А страница? Какая страница?!
- Сволочь! - треснул ладонью по столу.
Выдвинул из него правый верхний ящик, затем - левый, из первого достал смятую пачку и вытряхнул на ладонь сигарету, из второго - спички. Чиркнул по полоске с серой, прикурил и посмотрел на мандариновый огонек.
Где-то лежал блокнот, старый, с белой пружинкой сверху.
А, вот тут...
Любимый карандаш со слегка пожеванным ластиком...
«Каждое действие проговаривай, не спи, проговаривай вслух. Громко», - Марк улыбнулся, представив, как крутит пальцем у виска сосед за стеной.
«Первая страница, восемнадцатая строка сверху. Два, пять, десять, вот она. Пиши...»
Нестерпимо хотелось спать, раздирал пальцами веки, считал, записывал, отмечал. Слова крутились будто на карусели с деревянными лошадками, бесконечным потоком лились на клетчатый лист.
Бестолку. Триста с лишним страниц...
Распластанную книгу с мелкими, словно блохи, буквами разодрать в клочья, швырнуть в стену, топтать, вминать каблуком в паркет.
Хотя нет, «дерзай».
У Марка тряслись руки, из стороны в сторону ходила нижняя челюсть.
Страница за страницей, все восемнадцатые сверху, и вот оно, нужное, жирным выделенное, словно специально, чтобы заметил, заляпанное и потертое: «Кровь, тяжелый труд, слезы и пот».
- И это все? - писатель отложил карандаш, откинулся на спинку кресла, расслабленно выпустил в потолок сигаретный дым.
Сразу, как по щелчку, все обрело смысл и стало предельно ясно.
- Будет тебе и кровь.
11
В тот день, случившийся много лет назад, он ушел от жены. Собрал вещи, которые она выкинула из шкафа, оставил на обеденном столе ключи от квартиры, поцеловал дочь и вылетел за дверь. Бодро сбежал по ступеням и остановился у подъезда под нависающим козырьком. В ушах все еще стоял женский визг, а перед глазами морковкой на веревочке болталась сладкая и богатая писательская стезя...
Он кричал жене, что она толстая и непривлекательная, давно не устраивает его как женщина, и он не видит смысла скрывать это и дальше; что дочь оставляет с ней, ведь надо будет как-то устроиться и продать первую книгу, а потом он обязательно купит огромный дом с садом, заведет парочку пони и пригласит всех родных к себе. Да, конечно, сама она ни в чем не виновата, но вот писать не дает, и не видит в нем творческой и прочей потенции и вот этого божественного огня...
Было много пошлого. Он сыпал штампами, сам за жену сказал, что загубил ей молодость, а потом получил страшную оплеуху и замолчал: в ушах звенело.
Она, не произнеся ни единого слова, вывалила все его нижнее белье из ящика, посрывала с деревянных вешалок куртки, спокойно сказала «убирайся». И уже, когда он набивал чемодан ботинками и свитерами, начала визжать. Кажется, даже разбила вазу.
Потом прибежала дочь. Повисла, как тряпочка, у него на шее и просила вернуться завтра. Он стоял в коридоре, разжимал ее худенькие ручки и понимал, что еще минута-другая, и не сможет выползти за дверь, останется, вот только чтобы она так истерично не рыдала и не вздрагивала спинкой, и чтобы никогда больше не было так жарко и тяжело.
Но что-то странное в районе грудины, там, где мысли находят свое зарождение и облекаются в слова, все еще было сильно. Сильно настолько, что он грубо расцепил руки дочери, прошипел сухое «ты тут не при чем», чмокнул ее в потный затылок сухими губами, собранными в гузку, и вышел за дверь.
Перед глазами маячила богатая писательская жизнь...
Марк пришел к Лене, единственному человеку в городе, к которому можно было постучаться и в четыре утра, и в девять вечера.
В ту пору она училась в аспирантуре и жила в общежитии института, где он последние десять лет преподавал одну из ненужных в современном мире дисциплин, западную философию. На кафедре его ценили как замечательного безотказного сотрудника, работающего за нищенскую государственную подачку: он работал, а они радовались.
Первое время писал в стол, а потом решил взять псевдоним, под которым хотел издаваться, и мечтал, как однажды придет и положит перед бывшей женой благоухающий знаменитой типографией бумажный кирпичик со звучным именем на светлой глянцевой обложке.
- Святозар? Владилен? - помогала ему с выбором Лена. Она сидела на подоконнике комнаты, где теперь жил и Марк, и читала то место в орфографическом словаре, которое называется «Списком имен» и скрывает в себе массу смешного и нелепого. - А давай сделаем тебя женщиной. Например, Маргаритой. Нравится?