Славка открыл.
— И взгляда не отводи! Учись, как надо жену свою ублажать! А то ишь! Посватался, да и спрятался?! Отведёшь взгляд, ей пуще достанется!
Гости смеялись.
Славка смотрел.
Прямо перед ним ходил ходуном широкий дряблый зад Эжена. Толстяк гортанно постанывал, изредка останавливаясь, чтобы отпить из услужливо поданной ему Михаилом бутылки, и снова принимался за дело.
Это длилось бесконечно долго.
Снова заиграла песня, украденная Ермаком у Славки.
Своим огромным телом Эжен почти полностью загораживал Читу, Славке были видны только её безвольно покачивающиеся икры и белые с налипшими травинками ступни.
Яна перебралась на край кровати, присев возле спинки, и следила за процессом с таким умилением, словно перед ней стояла коробка с котятами. В какой-то момент она повернула лицо к Славке и, подёргиваясь всем телом в такт движениям толстяка, скорчила страдальческую гримасу. Она изображала Читу.
Славка смотрел.
Гости если, пили вино, то и дело весело комментируя происходящее. Парень с фиолетовыми волосами страстно целовал свою подругу, шаря рукой в вырезе её платья. Воевода Михаил, Якут и другой охранник плечом к плечу стояли в карауле возле стола, с плотоядными улыбками наблюдая за неутомимым Эженом и его жертвой. Ника пританцовывала на стуле и, коверкая слова, напевала Славкину песню.
Гости разошлись далеко за полночь.
Читу с разрешения Ники увёл с собой кто-то из мужчин-гостей. Клетчатый к Славкиному облегчению так нахлебался вина, что его, бесчувственного, гвардейцы унесли во дворец. Белобрысый и оставшиеся охранники быстро убрали все следы ночного пиршества. Затушили костёр, унесли стол, стулья и продукты, даже прибрали мусор. И только кровать осталась стоять под фонарём.
На кровати храпел Эжен, которого так и не смогли разбудить. Ника требовала унести его во Дворец вместе с кроватью, но воевода уговорил хозяйку оставить толстяка отсыпаться до утра под «присмотром» привязанного к столбу Славки.
Ночь была душной и абсолютно безветренной.
В наступившей тишине Славка медленно приходил в себя. Комары и настырный ладожский гнус пировали на его беззащитном теле. Но он даже был рад этому — боль от многочисленных укусов хоть в какой-то степени заглушала ту, другую, боль, которая, обжигая всё, кипела внутри него.
Украли статус, свободу, песню и даже фальшивую невесту у него украли. Обворованный с ног до головы, лишённый права на что-либо, он стоял под светом уличного фонаря и кормил не ведающих насыщения кровопийц.
А под утро со стороны Петербурга пришла гроза.
Сперва очень далеко, там, где заканчивался берег и дальше-дальше по-над водой, начало беспокойно ворочаться под своей свинцовой простынёй древнее Озеро. Едва уловимый гул катился из-за почерневшего на Западе горизонта. Тяжелогружёный поезд ещё только-только вышел из своего депо; первые ряды озёрного войска только-только поднялись в очередную атаку. Но теперь это был уже не ровный монотонный рокот, как в обычные слабоветреные дни. Теперь этот грозный тяжёлый звук рос, набухал, ширился.
Озеро шло быстро, не таясь. Шло, как хищник, преследующий жертву.
Славка слушал.
Застоявшийся разогретый воздух мощно всколыхнулся всей своей массой, будто гигантский таран ударил в невидимую стену. Заперешёптывались кроны сосен, зашело́шила потревоженная треста, захохотало Озеро, ступая на берег. И скоро Славку со спины обдал первый резкий порыв, окутал влажной стынью. Звонко захлопал тент над садовыми качелями, тонко завыли провода, прокатился первый ещё далёкий громовой раскат.
Белая ладожская ночь загустела и стала быстро гаснуть, обращаясь в непроглядную темь. Моросяные заряды становились всё плотней и резче. Невиданная буря шла с Запада. Она уже расправила свои угольно-чёрные крылья над усадьбой и стремительно неслась всё дальше и дальше, жадно заглатывая высокий серебряный простор неба.
— Надел он белый бинт! — плача и смеясь, запел Славка, приветствуя Озеро. — И с ним пошёл на бунт!
Зашипело за спиной, словно на тысячу раскалённых сковородок с кипящим маслом разом бросили тысячи кусков сырого мяса. Стена воды обрушилась на Славку и покатила дальше, растворяя в бушующей круговерти всё, что ещё можно было разглядеть: общежитие, парк, статуи, фонтан, Дворец — весь мир! Всё исчезло! И только в свете фонаря над Славкиной головой небесные струи сияли золотом и серебром, и он стоял в центре этого искрящегося шара голый и продрогший.
Озеро пришло.