Великий Второй наморщил лоб, но, заметив в Славкиных руках фигурку, просветлел.
— Ах да! Позволь мне ещё разок взглянуть на твой трофей!
Славка, было, растерялся, но быстро сообразил, чего от него требуется, и протянул статуэтку Ермака.
— Мои скауты отыскали Ермошку на каком-то заштатном конкурсе юных талантов, — Егор Петрович задумчиво вертел статуэтку в руках. — В свои семнадцать лет он пел как соловей. За душу голосом своим хватал, как овчарка. Помнишь, к примеру, «Дождливый лес»? Или «Порядок»? А эту… «Однажды ты в мой мир пришла…»?
Славка закивал.
— Ну, что сказать, дал господь талант Бориске, — Егор Петрович подбросил фигурку и ловко поймал. — Я сделал всё, чтобы вытолкнуть его на самый верх — в первый эшелон эстрадников. Он получил золотую лицензию исполнителя. Лучшие мои композиторы сочиняли для него музыку и стихи. Сам он по части творчества ноль. Но голос, да! Я сделал из него звезду. А что он? Гадёныш переметнулся под крыло Минкульта, польстившись на посул господина свет Щерского сделать его «светлым».
Он поставил фигурку на стол. И ненадолго умолк, нервно пощипывая тонкий ус и с нескрываемой обидой глядя на игрушечного Ермака. Затем наклонился и сильным щелчком сбил статуэтку.
— Ты не представляешь, какая это для меня пощёчина была. А он ведь был мне как сын! Всё, всё у него было! Но жадность! Да! Захотел Ермоша ещё больше! Предал меня ради серебряного браслета! Он ведь единственный менестрель в стране, кто стал «светлым». Ну, ты знаешь. А я Щерскому говорил! Не надо! Говорил, не лезь! Предупреждал! Вот теперь он сына потерял! Теперь он знает, каково это!
Славка покосился на лежащего Ермака. Тот лежал на кофейном столике как шахматный король, получивший мат.
— Но вдруг Вероничка, искорка моя, тебя схомутала! — вновь повеселел Егор Петрович. — Ха-ха-оха-хо! А я, вот что значит чутьё, велел всю твою подноготную вывернуть наизнанку. А там!.. Охо-хе-хо! Письмо этой барышне, как её? Шишкина? Мишкина? Мои архаровцы, как увидали, что ты школьником с жёнушкой самого Ермака переписывался, сразу стойку сделали! Э-хе-е! И опс! Там эта песенка твоя, чудесенка!
Егор Петрович согнулся в приступе хохота и долго ещё смеялся, закрыв покрасневшее лицо руками и сквозь пальцы поглядывая хитрым слезящимся глазом. Отсмеявшись, он убрал от лица руки и придирчиво оглядел Славку.
— Так… — поморщился свет Стахнов, доставая из кармана руфон. — Сейчас мы вот как поступим…
Он ткнул в экран пальцем и поднёс трубку к уху.
— Мишань, что там с одеждой для Ярослава… Как тебя, забыл, по батюшке?
— Алексеевич.
— Ярослава Алексеевича. Да любой. Хотя стой! Там голубой есть, вот его. Подожди!
Он прикрыл трубку рукой и наклонился к Славке.
— У тебя какой размер ноги?
— Сорок пятый.
Егор Петрович на несколько секунд задумался и снова приложил трубку к уху.
— Миша, а у тебя какой размер ноги? Ага. Свои выходные туфли прихвати тогда. И носки новые! И мою рубашку из гардероба! Любую! Да и быстро давай! Всё, жду!
Он бросил руфон на столик и влажными влюблёнными газами посмотрел на Славку.
— Даже не верится, что это происходит! Тебя мне сам бог послал, не иначе! Бог искусств Аполлон! Ха! И фурии-эринии с ним за компанию! И я им отплачу сполна — возведу на Олимп нового героя! А, Слава! Имя-то у тебя какое! Говорящее! Всё в масть! С таким именем только на Олимп! Только туда! Сам станешь кем-то вроде бога! Ой, повезло мне! А тебе-то как повезло!
Он хлопнул себя по острому колену и извлёк из портсигара очередную папироску. Третью по счёту.
— Пить врачи запретили, вот приходится заменять, — пояснил он, вертя папироску между пальцами. — И тебе пить я не советую, кури лучше анашу.
Этот дружеский совет Великого Второго как нельзя лучше иллюстрировал разницу между двумя мирами — тем миром, в котором Славка когда-то жил, и тем, перед хрустальным входом в который он теперь оказался. За анашу простого гражданина мигом люстрируют, а «светлому» это, получается, как воды попить.
И Егор Петрович пил. Жадными глотками пил он густой дым, шумно выдыхая в сторону Славки. Черты его лица заметно оплыли, и пьяный взгляд остановился, зацепившись за какую-то видимую только ему одному точку. Некоторое время он так и сидел с тлеющей папиросой в руке, разглядывая пустоту. Потом встрепенулся, заморгал, усмехнулся чему-то, ткнул недокуренной папиросой в пепельницу.