– Да, – откликнулся он. – Но вот где?
– А это я у тебя спрашиваю.
Она надулась, раздосадованная. Появившееся было чувство облегчения, что кто-то возьмет на себя или разделит ее ношу, опять исчезло. Ну ладно, не может он помочь. Тогда почему бы не сказать хоть что-то утешительное, ну пусть хоть так: «О, мне ужасно жаль!»
Он улыбнулся:
– За все время после возвращения я слышал только об одном человеке, у кого действительно есть деньги. Это Ретт Батлер.
Тетя Питти писала Мелани на прошлой неделе, что Ретт Батлер опять в Атланте, разъезжает в экипаже, запряженном парой превосходных коней, и карманы у него полны зеленых баксов. Она намекала, однако, что едва ли все это добыто честно. Тетя Питти разделяла теорию, широко распространенную в Атланте, согласно которой Ретт Батлер ухитрился удрать с мифическими сокровищами Конфедерации.
– Давай не будем говорить о нем, – сухо остановила его Скарлетт. – Подлец, каких поискать. Что с нами-то со всеми теперь будет?
Эшли отложил топор и посмотрел в сторону. Взор его, казалось, путешествует по далекой-далекой стране, куда ей вход заказан.
– Я размышляю, – проговорил он. – И не только над тем, что станется с нами в «Таре», а над тем, что вообще может ждать южан. Всех южан.
Она готова была фыркнуть презрительно: «Какого черта мне до всех южан! Нам-то как быть?» – но смолчала, потому что в этот миг усталость снова накатила на нее, и с большей силой, чем когда-либо прежде. Эшли ей никакой не помощник.
– Конец один: произойдет то, что всегда происходит, когда рушатся миры. Те, у кого достанет ума и мужества, пройдут через все, другие же – другие будут просто отсеяны. По крайней мере, это интересно, если и не утешительно, стать свидетелем Геттердеммерунг.
– Чего свидетелем?
– Сумерек богов. Гибели богов. К несчастью, мы, южане, мнили себя богами.
– Опомнись, Эшли Уилкс! Что ты стоишь здесь и толкуешь мне о какой-то чепухе, когда это нас – понимаешь, нас! – вот-вот отсеют!
Что-то от ее отчаяния, ее бесконечной усталости, кажется, проникло в его сознание, призывая его обратно из блужданий по неведомым странам: он с нежностью взял ее за руки и, перевернув их ладонями кверху, посмотрел на заскорузлые мозоли.
– Прекрасней рук я не знаю, – сказал он и легонько дотронулся губами до ее ладошек. – Они прекрасны, потому что сильны, и каждая мозоль – как награда за мужество и самоотверженность. Они загрубели из-за нас: ты работала ради своего отца, сестер, Мелани, моего беби, ради негров и ради меня. Дорогая моя, я понимаю, о чем ты сейчас думаешь. Сказать? Ты думаешь: «Вот стоит никчемный, непрактичный глупец и разводит разлюли малину про мертвых богов, когда живым людям грозит опасность». Разве я не прав?
Она кивнула, желая только одного – чтобы он всегда так стоял и держал ее руки, но он выпустил их.
– Ты пришла ко мне в надежде, что я смогу помочь тебе. Вот видишь, а я не могу. – Он бросил горький взгляд на свой топор и кучу жердей. – Мой дом пропал, равно как и все мое состояние, которое я воспринимал как данность, даже не осознавая, что оно есть у меня. Я ни на что не годен в этом мире, а того мира, к которому я принадлежал, нет больше. Не смогу помочь тебе, Скарлетт, разве что буду учиться со всем возможным тщанием фермерскому труду, но фермер из меня никудышный, да и «Тару» этим не спасешь. Не думай, что я не осознаю бедственного нашего положения, живя здесь из милости – да, Скарлетт, да, благодаря твоей милости. Мне вовек не оплатить того, что ты сделала для меня и моей семьи по доброте своей сердечной. И с каждым днем я понимаю это все острее. С каждым днем я все яснее сознаю собственную беспомощность перед той силой, что на нас надвигается. И с каждым днем моего проклятого бегства от реальности мне все труднее становится посмотреть в глаза этой новой реальности, встретиться с ней лицом к лицу. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Скарлетт опять кивнула, хотя понятия не имела, о чем он говорит и что творится у него в мыслях. Она просто ловила, впитывала в себя каждое его слово, даже дышать перестала. Ведь это было в первый раз, чтобы он вообще заговорил с ней о том, где он витает, когда кажется таким далеким и отстраненным. Это волновало необычайно – она чувствовала себя на грани открытия…
– Да, это форменное проклятие – мое нежелание посмотреть на голые факты. До войны жизнь для меня была не более реальна, чем игра теней на занавеске. И я предпочитал тени. Я не люблю слишком четких очертаний. Мне нравится мягкая загадочность, легкая дымка… – Он прервался, чуть улыбнулся и поежился на холодном ветру, продувающем насквозь его тонкую рубашку. – Иными словами, Скарлетт, я трус.