— Поссорилась с дружком?
— Больше похоже... — Хоуви замялся, потом закончил:
— Кажется, ее изнасиловали. Джим в изумлении уставился на друга.
— Шерил? Изнасиловали?. Не говори ерунды. Если бы попытались изнасиловать, она бы такой переполох устроила — вся полиция стояла бы на ушах. Шерил не успокоится, пока негодяя не засадят за решетку!
— Ну, реакция людей бывает непредсказуемой, — спокойно заметил Хоуви. — Шерил только кажется такой железной и такой скандальной. На деле она весьма ранимая.
Свет начал медленно гаснуть, зрители зааплодировали, засвистели и затопали ногами. Одинокий луч прожектора высветил на сцене Яну Андерсон. Певица стояла в снопе света, держа в руках акустическую гитару. Она подошла к микрофону, застенчиво улыбнулась, потом кивком поблагодарила публику за бурный прием.
— Снимай все к чертям собачьим! — выкрикнул кто-то в зале.
Свист и улюлюканье.
— Может быть, попозже, — сказала Яна, поправила гитару на плече и запела. Это была медленная баллада в стиле блюграсс о путешественнике, который пересек всю страну.
Ее пение словно послужило сигналом для публики — все начали в наглую громко разговаривать. Причем старались перекричать музыку. Сзади, у стойки бара, послышался звон разбитого стакана. Джим недоуменно покосился на Хоуви. У того было нахмуренное лицо — ему тоже не понравилось поведение публики, но он ел глазами Яну и пытался слушать музыку и слова, хотя в таком гаме это было трудновато.
Песня закончилась. Джим, Хоуви и еще несколько приличного вида студентов за ближайшими к сцене столиками зааплодировали.
Яна Андерсон, саркастически скривив губы, сказала в микрофон:
— Вижу, у меня сегодня потрясающая публика!
— Покажи нам свои титьки! — крикнул какой-то парень.
— Ды-ы! Покажь! — поддержал его пьяный женский голос. — Народ хочет знать, чего ты там за гитарой прячешь!
Певица устало улыбнулась.
— Мне и прятать-то нечего. Нулевой номер. Думаю, вас это не заинтересует.. — Затем она обратилась к интеллигентным зрителям за ближайшими столиками:
— Следующая песня называется "Джессика".
Она снова запела — как бы исключительно для небольшой группы зрителей, истинных ценителей, сидящих неподалеку от сцены. Но было трудно не обращать внимание на основную массу публики, которая наглела все больше и больше. Разговоры становились громче, гул все слышнее.
— Покажи нам свой кустик под юбкой! — крикнул кто-то.
— А у меня, малышка, в штанах есть что зарыть под этим кустиком! — проорал другой.
Посреди четвертой песни на сцену швырнули пивную кружку, которая упала и раскололась у самых ног певицы. Яна перестала петь и взбешенно сказала:
— Послушайте, я здесь, чтобы петь. А вы вроде как пришли послушать. Если я вам не нравлюсь — воля ваша, я ухожу.
Какой-то пьяный юнец побрел между столиками к сцене, на ходу наигрывая на невидимой скрипке.
— Баста, — сказала Яна. — Концерт закончен. Я не буду терпеть всей этой мерзости. Мне заплатили не за то, чтобы я получала оскорбления.
— Ишь ты, крутая сучка! — крикнула какая-то девица в кожаной куртке.
Певица тяжело вздохнула. Хоть и не за то, но деньги были заплачены, и она решила, что, как пел Фредди Меркьюри, шоу должно продолжаться. Поэтому она доверительно наклонилась в сторону Хоуви и сказала:
— А эту песню я написала, когда была... Из темноты вылетел баскетбольный мяч и ударил ее по плечу.
Яна вскрикнула от боли, отшатнулась. По залу прокатился хохот. Дружно зааплодировали меткому стрелку.
— Вот бы я ей впендюрил! — крикнул пьяный голос из глубины зала.
— Пошел ты, гнида! Чтоб у тебя яйца отсохли! — выпалила певица, плюнула и пошла прочь со сцены.
Зал негодующе зашумел. С силой брошенная бутылка разбилась о стену за сценой.
— Мать ее! — заорали в зале. — Гордая какая! Джим наклонился к Хоуви и тихонько сказал:
— Старина, нам надо сваливать отсюда.
Хоуви нажал кнопку и сдал назад, развернулся — и они убрались из зала. К счастью, друзья были совсем близко от выхода. Там стоял глупо улыбающийся Охранник. Рукой он елозил под коротенькой юбкой стоявшей рядом с ним девицы.
Джиму хотелось повторить последние слова певицы и плюнуть. Вместо этого он вслед за Хоуви заспешил к лифту.
Им повезло — лифт пришел сразу. Они юркнули в него так быстро, словно за ними собаки гнались. Джим нажал кнопку первого этажа. Друзья в полном молчании пересекли холл и вышли вон из студенческого центра. Только теперь оба вздохнули свободно, ощутив себя в безопасности.
Джим прерывисто дышал. Даже вонючий ядовитый смог казался свежим воздухом после прокуренного клуба.
— Господи, какой кошмар! Ты видел когда-нибудь что-то подобное? Неужели это быдло действительно учится у нас, в университете?
— Здесь происходят большие перемены, — тихо произнес Хоуви.
Джим посмотрел на друга в инвалидной коляске. Такая же мысль вертелась и у него в голове. "Здесь происходят большие перемены". Да, и далеко не к лучшему. Однако это сильно било по нервам — услышать такой же безутешный вывод из уст другого человека.
— Я знаю, ты тоже заметил, — сказал Хоуви. Джим даже остановился.
— Я ничего не... — смущенно начал он, потом осекся и признался:
— Да, заметил.
Хоуви зашевелился в кресле, пытаясь устроиться поудобнее. Его лицо исказилось гримасой боли. Он сделал глубокий вдох и посмотрел на Джима. Говоря о переменах к худшему, он имел в виду и себя.
— Дружище, этим летом мне хреново пришлось, — сказал Хоуви.
Впервые он заговорил о том времени, которое они провели раздельно. И у Джима неприятно сжалось сердце в груди.
— Расскажи мне про лето.
— Да что там рассказывать...
— Ну, валяй. Хоуви вздохнул.
— Началось с судорог После окончания занятий появились приступы. Таких поганых судорог и так долго у меня еще никогда не бывало. Думал, Богу душу отдам. Сейчас полегче... но не намного. — Хоуви отвел глаза. — Я уж совсем было приготовился. Решил про себя: "Ну вот, конечная остановка".
— И поэтому не приехал ко мне в Аризону?
— Да.
— Почему ты не написал мне? Почему скрывал?
— Не знаю... Лето только начиналось... Я решил не портить тебе настроение. Зачем тебя попусту волновать?
— Что за дурная деликатность! Я, по-твоему, кто? Чужой тебе человек?
— Нет, не чужой. Но... в конце концов это ведь моя проблема...
Джим нервно облизал губы и сделал глубокий вдох.
— Честно говоря, я думал, что твоя болезнь... ну... остановлена. У меня и в мыслях не было, что тебе может стать хуже.
— Когда доктора впервые поставили диагноз, они сказали моим родителям, что я вряд ли доживу до двадцати одного года. Если очень и очень повезет — протяну до тридцати. — Он произнес это обычным деловитым голосом, ровным голосом — без всяких всхлипов. Джим не мог не восхититься мужеством своего друга, его умением держать себя в руках. — Я с раннего детства знал, что мне жить совсем недолго. Это просто факт в ряду фактов. И со временем я кое-как привык к нему.
— Привыкнуть-то ты привык. Но смириться с таким фактом никогда не получится.
— А я и не смирился. Просто принял к сведению. Все равно деваться некуда. Правде надо смотреть в лицо.
— Но как же можно жить изо дня в день с таким знанием? Как можно вести при этом нормальное существование? Ходить в университет, выполнять домашние задания и контрольные работы... к тому же тратить время на работу в газете! Как тебе удается делать вид, что все это имеет какой-то смысл? Я хочу сказать, если бы у меня была смертельная болезнь... то есть, черт... ну, если бы меня так скрутило... я бы в тот же момент бросил университет к чертовой матери и попытался бы сделать... что-то такое... что-нибудь этакое... Как-то обогатить свой опыт, испить жизнь до конца, испробовать все ощущения. Хоуви философски усмехнулся:
— Ну, в инвалидной коляске трудновато обогащать опыт и испытывать все ощущения... Но если смотреть в корень — смертный приговор висит над каждым. И над тобой тоже. Почему ты не суетишься? Ведь ты тоже умрешь. Зачем же ты тратишь столько времени на вещи, которые тебе безразличны? Почему не занимаешься самым-самым... чем-нибудь "этаким"?