— Мы знаем, что ты преклоняешься перед своим командиром, но, Эрвин, не он — мой родственник, а ты. Вся наша семья гордится тобой.
Кольшайн уже мысленно видел свою картину: сухие, резкие черты лица Эрвина, тонкие, сильно сжатые губы, выдающие в нем волевого человека, суровый взгляд... И непременно — крупные, смелые мазки, никаких мелких деталей, никакой «зализанности». Это будет настоящий портрет героя нового времени.
Бёме вздохнул и улыбнулся:
— Идем обедать. После обеда, возможно, я стану сговорчивее.
1 сентября 1916 года, Дюссельдорф
— Я должен ехать на фронт! — Бёме беспокойно расхаживал из угла в угол, он явно не находил себе места.
— Эрвин, я только-только начал работу над портретом! — возмутился Кольшайн. — К чему спешка? Радиограммы пока не было, в эскадрилье тебя еще не ждут. Если бы новые самолеты уже прибыли, Бёльке тебя непременно бы известил.
— А он и известил меня, — мрачно произнес Бёме. Он указал на газетную заметку. — По-своему. В присущей ему неподражаемой манере. В статье пишут, что Освальд Бёльке только что сбил своего двадцатого. Двадцать сбитых неприятельских самолетов! А я отсиживаюсь в Дюссельдорфе.
Он немного успокоился и прибавил:
— Не огорчайся, Ганс. Когда я приеду в следующий раз, то, возможно, тебе придется писать меня уже с орденом. Так выйдет даже лучше, не правда ли?
Кольшайн кивнул и начал собирать кисти.
— Только возвращайся живым, Эрвин, — попросил он.
— По крайней мере для того, чтобы ты мог закончить портрет! — засмеялся Эрвин Бёме. — Обещаю.
9 марта 1930 года, Лейпциг
…— У вас есть копия этого портрета, фройляйн Анна-Мари? — спросил профессор Вернер. — Для издания книги писем было бы неплохо поместить там репродукцию с изображением героя.
— Есть и фотография, и портрет, — ответила молодая женщина. — Вы сами можете оценить, удалось ли профессору Гансу Кольшайну передать характер Эрвина Бёме.
С точки зрения Вернера, портрет получился слишком мрачным. Но, может быть, это потому, что Эрвин Бёме погиб — когда знаешь будущее своего героя, многое представляется в ином свете...
10 сентября 1916 года, Бертинкур
— Новые самолеты прибудут хорошо если к концу недели, — такими словами встретил Освальд Бёльке примчавшегося в эскадрилью Эрвина Бёме. — Но это, конечно же, не повод не летать.
— А что у нас есть? — спросил Эрвин.
— Лично у меня остался еще старый «Фоккер», — ответил Бёльке. — Вам, мой друг, я советую обратить внимание на тот списанный «Хальберштадт». Он еще на ходу... если постараться.
— Хотите сказать, на нем можно немного поездить по аэродрому? — улыбнулся Эрвин.
Бёльке кивнул.
— Приложим усилие — и он, вероятно, даже взлетит. Где ваш механик?
— Я ему помогу, я ведь инженер, — сказал Бёме. — В Африке это означало, что я умелец на все руки. Впрочем, при восхождении на гору...
— Вы просто человек эпохи Возрождения, — с легкой добродушной иронией произнес Бёльке, и Бёме, к его удивлению, покраснел, как школьник.
Вечером Герхард Мюле, еще один летчик (из четырех имевшихся сейчас в эскадрилье) спросил у Бёме:
— Заметили у Бёльке медаль за спасение человеческой жизни?
— Да, — ответил Бёме, — но не решился спросить, как он ее получил.
— Он не любит о таких вещах рассказывать, — кивнул Мюле, — но я там был и видел. Вообразите, ездили мы в один французский городок, знаете — речка, развалины замка... И вот сидит на старой стене парнишка лет пятнадцати и удит рыбу. Вдруг он плюхнулся в реку. То ли рыба дернула за леску, то ли голова закружилась... Упал и тонет.
Эрвин покачал головой. Бывалый спортсмен, некогда бравший призы в заплывах в Цюрихе, он вообще не понимал — как можно утонуть в реке.
— Бёльке как был — в мундире, затянутый в ремни, застегнутый на все пряжки и пуговицы, — продолжал Мюле, — сиганул за ним в реку. Не вытащил. Нырнул вторично и наконец выволок беднягу на берег.
— Благородный поступок, — сказал Бёме.
— Погодите, это еще не все, — остановил его Мюле. — Как только «утопленник» пришел в себя, Бёльке у всех на глазах хорошенько вздул его — за то, что не потрудился научиться плавать!
— Да, таков наш Бёльке! — медленно проговорил Бёме.
Аэродром размещался на большой поляне в лесу. Высокие деревья окружали самолеты — точнее, те останки самолетов, которыми сейчас располагала эскадрилья.
— Живем мы возле дороги, — предупредил Мюле. — Запаситесь воском, чтобы заткнуть себе уши: тут день и ночь ездят грузовики. Впрочем, потом вы привыкнете. Мы уже спим, как младенцы, и грохот нам нипочем.
31 октября 1916 года, Ланьикур
Открытка, разрисованная цветами, лежала перед Бёме на столе. Несколько девушек из числа добровольных военных помощников, и в том числе Анна-Мари, желали герою-летчику побед и процветания.
А у него на сердце был тяжелый камень. Нет, нужно написать ей. Нужно рассказать ей все...
«Моя дорогая фройляйн Анна-Мари! Бёльке нет больше среди нас...
В субботу во второй половине дня мы сидели в боевой готовности в нашем домике на аэродроме. Я как раз начал с Бёльке партию в шахматы — и тут, вскоре после четырех часов пополудни, — нас призывают лететь к линии фронта. Пехота противника начала наступление.
Бёльке нас вел сам — как обычно. Очень скоро нас атаковало несколько быстрых одноместных английских самолетов, которые, надо признать, очень умело обороняются.
Последовали бои с выписыванием в воздухе диких кривых. Лишь ненадолго удавалось открыть огонь. Мы пытались зайти в хвост противнику, непрерывно маневрируя, — нам часто удавалось добиться успеха таким образом.
Между мной и Бёльке как раз очутился один англичанин, когда другой противник, гонимый другом Рихтгофеном, перерезал нам дорогу. Молниеносно мы разлетелись в стороны, и на короткое время Бёльке скрылся за несущей поверхностью крыла. Лишь миг мы не видели друг друга — и тут это и случилось...
Как мне описать Вам мои чувства? Как описать то мгновение, когда Бёльке внезапно вынырнул в нескольких метрах правее меня?! Он опускал свою машину, а я мою рванул вверх, — мы столкнулись и оба полетели к земле! Это было лишь легкое касание, но из-за огромной скорости оно оказалось равнозначно сильному удару. Судьба часто бывает так страшно несправедлива в своем выборе: мне только оторвало правую стойку шасси, а у него отвалилось все левое крыло.
После нескольких сотен метров падения я снова обрел способность управлять моим самолетом. Теперь мне оставалось лишь следовать за падающим Бёльке, который пытался планировать в сторону нашей территории.
Только в нижнем слое облаков под сильными порывами ветра машина стала падать все более и более отвесно. И я увидел, как перед самым приземлением он не смог больше удерживать самолет в горизонтальном положении и как аэроплан ударился о землю неподалеку от нашей артиллерийской батареи.
Оттуда тотчас на помощь устремились люди. Мои попытки приземлиться поблизости от места крушения моего друга оказались безуспешными — земля там вся изрыта воронками от снарядов и разрывов гранат. Так что я полетел на наш аэродром.
Приземляясь, я опрокинулся. Об этом мне рассказали только на следующий день, потому что в те минуты это обстоятельство вообще никак не дошло до моего сознания. Я был потрясен — и вместе с тем у меня еще оставалась надежда.
Но когда мы примчались туда на автомобиле, навстречу нам вынесли мертвеца! Он погиб в тот самый миг, когда его самолет упал на землю. Бёльке никогда не носил защитного шлема и в «Альбатросе» не привязывался. Да и в любом случае это не спасло бы его при таком ударе.
Лишь очень постепенно доходит до нашего сознания — какую же пустоту оставил после своей смерти Бёльке. Без него всё потеряло душу. Он был нашим вождем, нашим учителем. На всех, кто с ним соприкасался, он оказывал неотразимое влияние — в первую очередь своей личностью. Никогда и ничего не делал он нарочито, он был сама естественность.