Бестужев помолчал. Что сказать казакам — он и сам не знал. Амурский поход России нужен. И народ это понимает. Никак нельзя великому государству не иметь речного выхода в океан. Казаки, те рвутся на волю, подальше от господ, от власти самодержца. Испокон веков рвались и рвутся? Думают, что на Амуре заживут по-вольному. Не заживут… Незабвенный и туда, в самую глухомань, постучится… Черт крюком не достанет, а император всея Руси достанет.
Прощаясь с Николаем Александровичем и Убугуном, казаки выпили тарасунчика двойной перегонки. Уезжали навеселе.
Всадники неспешно поднимались горной дорогой. Лошади помахивали хвостами, отгоняя наседающих паутов. До юрты Убугуна докатилась по песчаному увалу, по каменным россыпям шуточная песня:
Глава тринадцатая
Шарагольекий богатей Егор Андриянович Лапаногов, бывая наездом в Иркутске, познался с купцом Ситниковым — запродал ему шкуры бычьи и лошадиные. В трактире наслушался от захмелевшего купчины, как надо оборачивать капитал… Повздыхал, завидуя.
Сын-то у купчины служил у самого Разгильдеева на каторге. Можно сказать — по золоту ходил. А кто по золоту ходит… Ужели золотые крупинки не прилипнут к подметкам офицерских сапог? Ситникову от сына-есаула кое-что не иначе перепадает. Пробовал Егор Андриянович попытать купца про каторгу: как да что… Тот живалый человек, от него многого не вытянешь, не вызнаешь.
А золото засело в мыслях у Егора Андрияновича. Ой, как засело!
После той трактирной трапезы наутро Егор Андриянович направился в губернское управление, разыскал горного столоначальника Крюкина, спросил у него, нет ли в чем нужды у горного отделения.
Антип Федорович Крюкин, зная, чем богат Лапаногов, взялся называть казаков, приписанных к горной страже, кои все еще не обзавелись собственными лошадьми, но имели надежду со временем получить денежную подмогу из дому.
Оставь… хоть я и лошадник… — прервал его Егор Андриянович, улыбчиво поблескивая маленькими маслянистыми глазами и расправляя, раскидывая на груди бороду. Ему то ли было жарко, то ли он тряс бородой, показывая всем, кто находился в канцелярии, какая она у него редкостная — густая, длинная, ухоженная гребнем и вежеталем. — Оставь… — повторил он и шумно вздохнул. — С лошадками обходиться мне привычно, не впервой. — Тут я и сам могу обзавестись покупателями. А вот не сыщется ли у тебя какого подрядного дела?
— Подрядного? Как не сыщется… Для вас, Егор Андриянович, с превеликим почтением и удовольствием. Располагаем подрядами на дрова-с. Вот извольте знать-с. — Столоначальник близко поднес к подслеповатым глазам бумагу. — Запрос есть от управляющего…
— Погоди, братец, — прервал его Лапаногов. — Дрова не по моей части.
— А чего-с изволите?
— Мне бы… Слышал я, что ноне власти амурским походом заняты. Без капитала Амур не возьмешь, как я разумею.
— Это уж яснее ясного.
— Золото туда идет…
— Идет, не без того, — настороженно согласился столоначальник.
— Так вот я и думаю, не подсобить ли чем господину Разгильдееву. Служба у него тяжелая, по нонешним временам и спрос за нее велик. Хотел я повидаться с его превосходительством, да ведь решиться-то не просто… А ну, как турнет взашей?
Столоначальник посмотрел в окно, улыбнулся. Полез пальцем за накрахмаленный воротничок, почесал шею:
— Меня господин генерал-губернатор… не скажу, что так уж за панибрата принимает. Служба, чины — известно… а величает… имя там… отчество… само собой — это все при разговоре употребляется. Первые-то времена его превосходительство не жаловал меня. Не скрою… Поклеп на меня был. Обвинялся я во взяточничестве. Н-да. Прискорбно, да что поделаешь. Призывает меня к себе Николай Николаевич. Сам во гневе. Начал мне устраивать распеканцию на все корки. Кричит: «Сколько денег украл? Выгоню, вытурю со службы!» Я ему возражаю: «Служу честно. Взятками не занимаюсь. Сам честен. Сын честен. Вся семья такая…» Генерал словно белены объелся: «Ваша фамилия Крюкиных… сплошь преступники да воры!» Не утерпел я, не вынес обиды. Отвечаю генералу: «Фамилия Крюкиных чиста во всем, светла, яко младенец перед богом. А вот фамилия Муравьевых не чиста и даже преступна перед государем! Муравьева-то Апостола повесили за Сенатскую площадь…»