Наказной атаман, грузный, седоволосый, с пышными усами, тяжело прошествовал по разостланному паласу. Падал снежок. Усы и бороды казаков побелели, а отряхнуться не смей.
Атаман передохнул, вытер лоб платком.
Ударили барабаны, залились трубы, звуки марша поплыли в морозном воздухе. Атаман передал свите царскую грамоту.
Замолкли последние аккорды марша и полетели над площадью басовитые хрипы наказного атамана.
— Да будут казачьи знамена путеводителем к славе, когда повелит государь, и грозою его врагам! Да будут они в мирное время залогом воинского братства между вами, благоденствия в домах ваших и верной и усердной службы вашей великому нашему государю!
Снова грянула музыка. Офицеры закричали: «Ура-а! Слава государю!» Многие обнимались, целовались, у некоторых на глазах выступили слезы.
Продрогшие выборщики из полков и батальонов с облегчением услышали команду:
— На-а-пра-во! Ша-а-гом арш!
Скрипел под сотпяын унтов слежавшийся снег, колыхались закуржавевшие бараньи сивые папахи, поблескивали дула ружей.
— Песенники, начина-ай!
Подхватили с присвистом простуженные и охрипшие глотки выборщиков. Галочья стая поднялась с берез в саду градоначальника, заметалась, загалдела в стынущем мареве негреющего зимнего солнца.
От Иркутска до Шилки и Аргуни — всюду передвижение казачьих частей: маневры, смотры, учения. Тянутся обозы с ружьями, порохом, снарядами. Скачут на перекладных посланные из российских городов офицеры и штаб-офицеры для подкрепления местных команд.
Унтовое войско развертывалось в грозную боевую силу. Эта сила была вспоена и вскормлена Николаем Николаевичем Муравьевым, любившим повторять: «Амур — цель. Забайкальское войско — средство. Муравьев — исполнитель». И в войсках, и в штабах, и в гражданских ведомствах появлялись люди, называвшие себя муравьевцами. Приписывая генералу славу возрожденца Забайкальского казачьего войска, они растаскивали ее для себя по кусочку — каждый в меру своих возможностей и своего ума.
Но как никто не видел, откуда питается водой горная река — то ли падающие с небес дожди и снега пополняют ее, то ли тающие льды в гольцах не дают ей пересохнуть, то ли подземные ручьи делают ее вечной в наших глазах — так и все эти люди, именующие себя муравьевцами, не видели и не понимали, что войско рождалось не только и не столько по велению Муравьева или царя, сколько по страстной тяге к воле недавно приписанных к заводам государевых крестьян, по неудержимому хотению сибирской вольницы, познавшей поборы и пытки, сорваться с места, бежать от всего этого куда глаза глядят, по желанию бурятских родовичей — ашебагатов, цонголов, атаганов, сортолов, не хотевших возвращаться в ясачную кабалу и не забывших старые обиды от маньчжурских отрядов. Вся эта разноплеменная и разнохарактерная сила, побуждаемая Муравьевым к походу на Амур, сама по себе всегда тяготела к этому походу, по причинам, во многом отличающимся от причин, коими руководствовался Муравьев.
Нетерпеливый, легко воспламеняющийся генерал неустанно убеждал дворцовые круги Петербурга, что соседний многолюдный Китай, бессильный ныне по своей отсталости, легко может сделаться опасным для России под влиянием и руководством иностранных держав, и тогда… не перестанет ли Сибирь быть русской?
«А чтобы сохранить Сибирь, необходимо ныне же утверждаться прочной силой на Камчатке, Сахалине, в устье Амура. Для всего этого теперь у нас есть силы. Тринадцать тысяч пехоты и конницы с двадцатью орудиями могут быть легко и свободно двинуты на границу, — писал Муравьев военному министру. И добавлял с веселой непосредственностью: — А граница наша от Камчатки до Харацая — десять тысяч верст!»
Муравьева особенно раздражала медлительность переписки Петербурга с Пекином. На всякий пустяк уходили месяцы, а то и годы.
Существовали три вида сношений с Китаем. Низший — это сношения между кяхтинским пограничным комиссаром и маймаченским дзергучеем. Средний — между кяхтинским градоначальником и ургинскими правителями. Высший вид сношений — между петербургским правительствующим сенатом и пекинским трибуналом.
Муравьев настойчиво просил царя, чтобы высший вид сношений с Китаем передали ему. При себе генерал хотел иметь советника по дипломатической части, секретаря и двух переводчиков с маньчжурского и китайского.
Случай сыграл на руку Муравьеву. Китайцы после ноты Нессельроде не просто на словах изъявили желание ставить пограничные столбы восточнее Горбицы, но и образовали комиссию. Комиссия съехалась в Урге. Кяхтинский градоначальник донес о комиссии в Иркутское губернаторство, но, желая поиграть в дипломатию и пользуясь правом на средний вид сношений с Китаем, послал письмо Нессельроде. Градоначальник просил прислать ему все документы, касающиеся границы, и уверял министра, что переговоры с китайской комиссией могут вызвать волнения в Монголии. Градоначальник ссылался при этом на монгольского ламу, который-де проболтался ему о симпатиях монголов к русским. Нессельроде принял суть письма кяхтинского доморощенного дипломата за дело великой важности и затеял с ним серьезную переписку. Муравьев без труда доказал царю, что от такой дипломатии ничего хорошего ждать не приходится.