— Наследник-то? Ну, какой… Лощеный барин. При сюртуке с эполетами, щечки пухлые, без орденов. По скромности или как он… У генералов на мундирах пуговиц не видать от звезд, лент и прочих регалий, а у наследника скромно. Но все его слушают и внимают ему. Робость моя мало-помалу прошла. Я и говорю наследнику: «Ваше пресветлое сиятельство! Обратите свои ясные очи на бедственное состояние наше, воровство в полку, а от казны не имеем ни рубля». Генералы тут загалдели, наперебой лезут к наследнику-цесаревичу: «Обратите внимание, ваше высочество, пешком более шести тысяч верст! Устал, замаялся, надо дать ему отдохнуть». А мне какой отдых? Я уж предовольно наотдыхался на квартире у унтер-офицера. Я опять к наследнику… С чего ни начну, генералы перебивают, отводят разговор от моего намерения. Я толкую, что казаки обносились, оголодали, атаман заворовался, а меня по плечу хлопают, руки пожимают: знамо дело, мол, обносился и оголодал, путь не близкий, но за преданность и усердие достойно будешь вознагражден.
Шумели они, галдели, а все же порешили представить меня государю императору.
— А жалобу-то так и не подал?
— Письменную жалобу оставил я генерал-губернатору в Иркутске-городе. Пожалел я потом… Надо бы тую писанину самому царю предоставить. Я же не скумекал. А языком что наговоришь? Язык мелет, ветер носит. На бумаге — другое вовсе дело. Да-а. Но сожалеть о том поздно.
Утром собрался к царю. Примундирился, прифрантился, нафабрил, напомадил усы. Повели меня к самому царю.
Страшновато, боязно. «Жаловаться ему, нет ли?» — думаю. Робость опять взяла… под самое горло, слова не могу молвить. Водили меня по этажам да коридорам, все по атласу да бархату и завели в Дворцовый зал. Распахиваются преогромные двери — и вижу, что сам государь показался. Похож, как на портрете, лупоглазый… с ним наследник и два иностранных принца. Я бух в ноги… Подняли меня. Царь подошел. Щеки толстые, пухлые, а глаза-то у него так и лезут с лица, жгут холодом. Спросил меня: «Зачем пришел сюда?» У меня в мыслях мелькало: «Сказать ему про нашу жизнь? За чистую монету…» Но как глаза его увижу, так и оторопь берет. Ну, ответил я ему, что прошагал до Петербурга, считай, что с китайской границы, чтобы удостоиться видеть императорское величество и всю августейшую фамилию. «Спасибо, братец, — вымолвил царь. — Я доволен тобой и благодарю тебя».
Царь вскорости вышел, а меня провели в покои к государыне, поцеловал я ей ручку. Далее стали представлять императорским высочествам — великим князьям и великим княжнам.
После одарили меня подарками. От царя подали мне часы, от государыни — табакерку с камешками, от великих князей — евангелье в голубом бархате, в серебряном и вызолоченном окладе с изображением евангелистов, от великих княжен — требник, псалтырь, месячеслов и образ богоматери.
— Разбогател ты, Андрюха!
— Какое там! Разбогател… Часы продал купцу в Москве, надо жить на что-то, не побираться же на папертях. Табакерку поддели на постоялом дворе. Божественные книги за сходную цену уступил владыке. Это уже в Иркутске.
— Слышь, Андрюха! Поведай, как ты с начальством воевал.
— А чео там? — отмахнулся Назимов от любопытствующих. — Мало ли было… Было и прошло и быльем поросло.
— Да не тяни ты! Давай… Спать, окромя Петьки Жаркова, никто еще не ложился. А тот, вишь, уснул под разговор. Ну и потеха.
— Запусти ему в нос гусара!
— Да брось ты! Не спеши. Погоди ужо!
— Андрюха, валяй, сказывай!
Пристали — не отвязаться. Сдался Назимов: слушайте, ума набирайтесь, на ус мотайте.
— Не успел я дошагать до Иркутска, — повел беседу Андрей Назимов, — как сотник наш с рапортом к атаману: «Писарь Назимов без позволения моего уехал в Иркутск, а потому я почитаю его отлучку совершенно как за побег». Поняли, что будет на них от меня подано генерал-губернатору. И давай меня обвинять во всех смертных грехах. Писари полковые потом передавали мне… Присовокупили мне захват денег, следовавших в казенную подать от Селенгинской инородческой конторы. Донесли о сей выдумке гражданскому губернатору. Тут еще прицепился окружной начальник, шлет ко мне домой бумагу: требует, чтобы я выехал в Итанцинскую волость для дачи кому-то очных ставок и после того быть-де в городе безвыездно… Предъявлено обвинение в захвате денег. Про это я уж от жены узнал, как домой пришел.
— А с чео это у тебя на ножах с начальством пошло? — спросил Евграф Алганаев.
— Долго ли… Дело было в пасху. Городничий у нас был муторный. Подполковник. В уме мешался от дряхлости. Проходил мимо кабака за Удой, услышал там шум. Отворил дверь. Там я был, пятидесятников двое, урядник. Он и спрашивает нас: «Не рано ли запили?» А я наклюкался с пяти рюмок и к нему со спросом: «Обедня уже отошла?» — «Да», — отвечает. «Да?» — переспрашиваю я. «Да». — «Да?» Обозлился он, кричит: «Передразниваешь? Много о себе мечтаешь! Взять его!» Вестовой схватил меня, поволок из кабака. До моста не дошел я, оказал сопротивление вестовому. Тот побежал докладывать городничему. Городничий кровью налился, вызвал караул. Я спрашиваю: «Куда ведете?» — «Под арест». За мостом казаки меня по сговору отпустили.