Принялся за письмо в трибунал внешних сношений Дайцинского государства. Надо все же предупредить китайцев…
Писал откровенно, без всяких экивоков:
«Всемилостивый наш государь император, заметив предерзостные проступки некоторых иностранных держав, питающих враждебные замыслы на наши приморские владения, повелел мне, генерал-губернатору Восточной Сибири, лично и немедленно отправиться к берегам океана и сделать все нужные распоряжения для предупреждения враждебных нам замыслов.
С благоговением исполняя таковую волю моего государя и вполне уверенный в искреннем доброжелательстве его богдыханова величества, я поспешаю отправиться к берегам Восточного океана с приличным числом чиновников и войска на судах по реке Амуру».
Генерал прикрыл устало глаза, усмехнулся:
«Ну вот… подходит роковой час. Исполняется то, к чему стремился все эти годы, ради чего служил — возвышал угодных и наказывал неугодных, образовывал войско, отвращал сплетни и интриги петербургские, не знал отдыха, колесил по бескрайним просторам пяти губерний…»
Было немножко жутковато, холодело под сердцем, как бывало в детстве на качелях… летишь — и дух замирает, дышать нечем, в груди оборвалось что-то, а тебе страшно и радостно.
Голову сверлила одна мысль: «Что-то принесет с собой Амурский поход?»
После обеда Муравьев продолжал знакомство с почтой. Вскрыл замусоленный конверт из серой оберточной бумаги.
«Его превосходительству иркутскому генерал-губернатору и разных орденов кавалеру… — Пропустил несколько строк бисера, добираясь до сути. Видно, что сочинено писарем под диктовку. — Обращаемся с просьбой… помогите беде нашей. Теперь мы пришли в престарелые лета и имеем слишком слабое здоровье; а тем вовсе слабы средства к пропитанию себя, несмотря и на то, что есть у нас, кроме сына Доржи на службе, прочие сыновья. Но они также недостаточного состояния и живут от нас в разделе, из коих хотя один сын лама имел некоторые средства и попечение к подкреплению нашей старости, но, к великому несчастию нашему, ныне помер. После чего мы уже пришли не в состояние приобретать себе и денной пищи.
Столь горестное и бедное положение наше принуждает нас обратиться к особе вашего превосходительства со всепокорнейшей просьбой упомянутого сына нашего Доржи Банзарова уволить со службы и обратить его на место родного улуса для подкрепления нашей старости».
Муравьев вспомнил молодого ученого, сухощавого, смуглого, молчаливого и замкнутого, посланного им как-то на гауптвахту за то, что тот выгораживал от суда кого-то…
«Забыл, забыл о нем, — поморщился генерал. — Все некогда, некогда… В академии его хвалили, способнейший… У нас тут любого способнейшего превратят в свинью. Спросят о нем в Петербурге… просто неудобно… разные либералы всполошатся: «Ученого загубили, заторкали, затравили!».
Муравьев велел адъютанту позвать чиновника Банзарова.
Генерал подошел к венецианскому окну. Садовник взбирался по лестнице подрезать перезимовавшие тополя. Те, что были уже подрезаны, походили друг на друга нелепостью растопыренных и укороченных веток. «Так и с нами бывает», — подумал он.
— Ваше превосходительство! — послышалось от двери. Муравьев обернулся. Увидел сухощавого, подтянутого, с каменным выражением лица, моложавого чиновника-аудитора. — По вашему приказанию, ваше превосходительство, чиновник по исполнению особых поручений Банзаров.
— Садись, Банзаров.
— Садись. Не удосужился близко тебя знать, все некогда. Извини уж.
Банзаров промолчал, вопросительно взглянул на генерала. В карих глазах затаилось беспокойство и недоумение.
— Как идет служба?
— Обыкновенно-с.
Банзаров сжимал, разжимал кулаки, не решаясь на откровенность.
— Ну-ка, ну-ка! — подбодрил генерал.
— Служба наша порой так нелепо обставлена, что при самом искреннем желании исполнить свои обязанности честно и добросовестно нет никакой возможности:
— Отчего же?
— Бывая в бурятских селениях, всюду обнаруживаешь лихоимство, стяжательство и самоуправство, главных тайшей, зайсан-нойонов, шуленг и старшин.
— Взыскивать со всей строгостью… по закону! — оживился генерал. — У меня рука тяжелая. Поблажки не дам.
Взыскиваем, ваше превосходительство. Да ведь со всех не взыщешь..
— Гнать со службы взашей!
— А новые не лучше прежних. Скажу откровенно. Карман мой истощился в разъездах, здоровье разрушается, а умственные способности остановились и притупляются. Растет убеждение, что не приносишь некому никакой пользы — ни отечеству, ни человечеству, ни ближним.