— А как, ваше благородие?
— А так… Перед походом атаман оповещает: харчи сготовь. Ну, у нас неотлучно имелся на станичном довольствии хорошего кормления бык. Забиваем быка. Засаливаем. Солонину высушим, искрошим. От быка выходило фунтов двадцать мясного порошка. Ложки на два котелка супа хватало. Добавишь сушеной картохи, капусты. Сытный бульон наваривался. Без поваров… В походе случалось хлебцы пекли в ямах.
— Манджурцы как наскочат… Не подвернись под пулю. Идем-то без их пропуска…
— Генералу виднее.
— Ты че? Ветром подбитый, че ли?
— Верно али нет — земли-то по этому берегу наши? Даве генерал провозглашал.
— А ты откудова свалился, мил-голова?
— Оренбургский я, — оправдывался казак.
— Оно и видать, что ни бум-бум!
— Беспокоится за удачу, как медведь за свой зад.
О войне с англичанами и французами почти что не вспоминали. Какие тут, на Амуре, англичане… Не верилось что-то. Проплыть бы без войны по Амуру, а что потом, так об этом-то не очень думалось.
На третий день сплава по Амуру флотилия тихо и торжественно подошла к холму, где когда-то грозно стоял русский город-крепость Албазин. Трубачи вытянулись, побагровели от натуги, заиграли «Коль славен наш господь в Сионе». На лодках и плотах, баркасах и баржах все встали, волнуясь, обнажили головы. У Ванюшки Кудеярова на глазах блестели слёзы. Последовала команда: казакам и солдатам при ружьях и в боевой форме высадиться на албазинскукэ землю. Под звуки гимна «Боже, царя храни» началась высадка. Первым вступил на берег Муравьев. Отряд отслужил молебен. Звуки молебна всех радовали и тревожили.
И камни, и глина, и песок здешние казались Ванюшке Кудеярову какими-то иными, чем где-либо. Он, осторожно оглядываясь, подолгу смотрел на деревья, на выветрившиеся склоны полуразрушенного вала. Да и не только он… Все осторожно озирались, любопытствовали, все чего-то ждали, придавленные пустынностью, тишиной и непроницаемой завесой, отделяющей их от прошедших двух веков… Где-то тут лежали кости их прадедов, где-то неподалеку блуждали их неприкаянные души… Не эти ли деревья давали тень албазинцам? Не на этой ли луговине паслись их кони?
Генерал медленно поднимался на остатки албазинского вала. Из-под ног, шурша, осыпалась галька с песком. Не наступить бы на скелет… Не потревожить бы сон усопших… Неизведанное ранее тревожно-радостное чувство, смешанное с грустью, захватило его.
Поднявшись, на вал, Муравьев дождался, когда отряд втянется в границы мертвого города, и опустился на колени, отдавая дань праху защитников Албазина. Весь отряд последовал примеру генерала.
Принесли деревянный крест и поставили его на вершине холма. Солдаты и казаки обнажили головы, держа желтые свечи. У офицеров свечи были белые с золотым ободком. Поп, размахивая кадилом, тянул нараспев молебен:
— Упокой, господи, души усопших рабов твоих! И ныне, и присно, и во веки веков, аминь!
Под погребальный мотив все крестились и склоняли головы.
— И сотвори-им ве-е-чную память!
Неизбывная печаль вселялась в души людей.
Зауряд-сотник подтолкнул Ранжурова в бок:
— Видишь как! Люди давно сгибли, а слава о них жива.
Низко над берегом неслись облака, сбросившие свой дождевой груз где-то в хребтах. Посвистывал, крепчая, ветер.
Отплыв от Албазинского холма несколько верст, гребцы на передовой лодке разговорились мало-помалу:
— Земля-то здеся богатая! Не то что наша, — сказал Евграф. — Наша-то выпахалась. Которую весну без назема сеяли…
— Теперя и энта считай наша! — ответил Петы Жарков.
— А много ли ее?
— По всему Амуру. По левому берегу…
Казаки налегли на весла, чтоб подальше от берег отплыть, парус поставить.
— А не слыхал ли кто, братцы, про божескую землю? — спросил урядник.
— Не-ет, не слыхивали.
— Или есть такая? — поинтересовался, пятидесятник Санжи Чагдуров.
— Да вроде бы ее через Амур надо искать.
— Нелюбо тебе врать?
— Нелюбо — не слушай, а врать не мешай!
— А что за земля такая?
Это спрашивал нарин-кундуйский казачишка Пурбо Ухнаев, раненный когда-то в стычке с хунхузами и не пожелавший отправиться в лазарет.
— Да вот… будто бы остров плавучий, на месте не держится, по морям-океанам скрывается. В устье Амура открывается. Это и есть божья земля. Неизреченной красоты. Неизречимого блаженства.
— Га! Дак она, божья земля-то! Токмо для бога?