— Укажут оборонять кладбищенскую батарею.
— А где хорунжий?
— На Никольской горе. И пятидесятник с ним. Можа, поставят нас в засаду со штуцерниками. Сбрасывать десант в море.
— Да уж лучше схлестнуться с имя там, чем отсиживаться в этих каменьях. — Алганаев вздохнул, вытащил кисет. — Господи! Услышал бы нас, молящихся. Не ведаю, как мы, братцы, домой возвернемся. Да и доведется ли…
Никто ему не ответил. Родной Шарагол был за горами, за долами, скачи — не доскачешь. А они, казаки, черт-те где — на краю света.
Рано утром, при тающих клочьях тумана, вахтенный на «Авроре» увидел входящий в Авачинскую бухту трехмачтовый пароход под американским флагом. Вахтенный доложил старшему офицеру.
В Петропавловске проживали семьи негоциантов из американских штатов. Они для себя парохода не ожидали. Да и само судно вело себя странно. Не дойдя мили три до Сигнального мыса, замедлило ход, а вскоре и вовсе встало.
Завойко распорядился послать вельбот для выяснения. Едва вельбот с вооруженными матросами вывернулся из-за мыса, как пароход повернул вспять.
В Петропавловске прозвучал сигнал боевой тревоги. Неприятель находился где-то близко. Ни у кого не было никакого сомнения в том, что пароход послан английским адмиралом. Очень уж хотелось неприятелю проникнуть на рейд с возможной безопасностью.
День прошел спокойно, пароход ушел в открытое море.
А наутро петропавловцы увидели на горизонте мачты англо-французской эскадры. Насчитали шесть военных судов и с ними тот пароход — «американский»…
Двое суток неприятельские суда простояли на рейде Авачинской губы, не приближаясь к внутренней гавани. В штабе Завойко думали по-всякому: или неприятель ждет подхода новых сил, или не знает, как подступиться к Петропавловску.
Утром, на третьи сутки ожидания боя, на первой батарее перед приемом пищи служили молебен. Священник выкрикивал простуженным голосом перед строем солдат:
— Господи! Укрепи силою твоею нашу силу и волю, благослови дела наши, умножь славу нашу победами над противоборствующими православной церкви, утверди всесильной своею десницей царство наше, сохрани воинство наше, пошли ангела твоего!
В море громыхнул выстрел. Эхо покатилось по скальным горам, дробясь в расщелинах.
…Ангела твоего, укрепляющего наше воинство, — неуверенно продолжал молитву священник, задирая бороду и стараясь через головы солдат разглядеть, что делалось на море. — …Наше воинство, — невнятно бормотал он, — укрепи от всяких пагуб, избавь от огня и меча к от великого противного!
По небу, громыхая и потрескивая, покатились белые облачка с огневыми всполохами:
— Бах! Бах!
У берега, под скалой, поднялись водяные столбы от взрывов. Лейтенант выхватил шпагу, рот перекошен в крике:
— По места-а-м! Орудия к бою!
Солдаты бросились на батарею, теснились в узком проходе. Ветер уже доносил сюда запах сгоревшего пороха.
— Орудия заряжай!
Неприятельские корабли, ведя с бортов пальбу залпами, медленно приближались.
Четыре орудия батареи лейтенанта Гаврилова открыли заградительный огонь по трем фрегатам. По вспышкам выстрелов Гаврилов определил, что на фрегатах до восьмидесяти орудий. Около половины из них обстреливали укрепления Сигнального мыса. Батарею заволокло дымом. От грохота солдаты не слышали команды офицеров.
Неприятельские фрегаты с левого фланга обезопасили себя холмами песчаной косы. Ни фрегат «Аврора», ни транспорт «Диана», ни третья батарея не могли по ним стрелять, а ядра с кладбищенской батареи едва долетали сюда.
Более всех вредила фрегатам батарея на Сигнальном мысу. Ее ядра били по палубным надстройкам, нанося урон орудийной прислуге. Но сама батарея была совершенно открыта перед неприятелем, и он без труда осыпал ее ядрами и бомбами.
Залпы с фрегатов были неточными, но все же несколько ядер ударили в скалу, и град камней посыпался сверху на паруса, прикрывавшие артиллеристов.
Фрегаты долго еще мазали, но мало-помалу пристрелялись. Орудия повели ураганный обстрел Сигнального мыса. Поднялись облака дыма и пыли. На каждый русский снаряд противник отвечал десятью. Паруса, натянутые для защиты артиллеристов от камней, сорвало и изодрало в клочья.
Прямых попаданий в батарею пока не оказывалось, но раненых становилось все больше. Упал лейтенант с окровавленной головой. Его перевязали и отнесли в необстреливаемый грот.
Осколки с утеса сыпались беспрерывно, и скоро уже не стало никакой возможности стрелять по кораблям. Камнями завалило все подходы к пушкам.