У Балмы пронзительные и недобрые глаза. Цырегма не выдерживала ее взгляда, отворачивалась. Да и понять можно Цырегму. Балма широкая в груди, коренастая, с жесткими сухими губами, грубыми пальцами. Может, оттого никто и не посватался к ней… А у Цырегмы лицо пухлое, с ямочками на щеках. И плечи, и пальцы мягкие. И ходит она плавно. «Ты, как луна в полнолуние», — сказал ей однажды муж.
Балма с невестки глаз не спускает. Следит, чтобы ее руки без дела не оставались, чтобы не возжаждала поболтать с соседкой, чтобы на прохожих мужиков не засматривалась. Если уж Балма отлучилась из юрты, то за Цырегмой присматривал старый хозяин. До рождения Цыремпила Ранжур почти не разговаривал с невесткой. Крикнет, бывало, чтобы табак подала или трубку. Замешкается Цырегма — к плетке тянется. Ну, а после того как сноха подарила ему внука, подобрел к ней. Да и как не подобреть… Род Ранжура продолжится, да и пай земляной на казачонка прирежут.
Рано утром по улусу требовательное взмыкивание коров и тонкое зовущее блеяние овец. Лошадей не слыхать. Матки с жеребятами в степи, а на строевых конях полусотня улуса Нарин-Кундуя ушла в караул на границу.
Умолкли шаманские бубны зимы — не налетит со степи берущий за душу метельный вой, не загремят по гольцам камнепады, не закружит в танце охотника колючая поземка, не придут морозы, не запотрескивают они в стволах сосен, в юрточных бревнах, не падут инеем на крыши, на спины лошадей, не осядут куржаком в хлевах. Весна задышала по сопкам, гольцам, долинам, тайге, Чикою…
Растаяли и утекли последние снеговинки, осели навалы сугробов по логам и опушкам. А в сумеречный рассветный час все еще стылое небо над улусом. Ворона хохлится и поджимает ногу…
Цырегма выскочила с молочным ведром подоить коров, а голову забыла покрыть. Кто-то холодный по волосам забегал, будто косу закручивает, вот-вот пообломает все волосинки. Даже боязно. Однако не возвращаться же в юрту за шапкой? Ветер лезет под шубу, обжигает колени. Побежать бы в степь, разогреться… Побежать бы на Чикой к мужу… Цыремпила бы взять, показать отцу, как он без него вырос, обрадовать бы, что у сына первыми прорезались нижние зубы. А если нижние зубы прорезались первыми, родители будут жить счастливо.
«Чего это вдруг собаки залаяли? — подумала она.
И какое-то тревожное предчувствие кольнуло сердце. — «Уж очень злобно лают. На конях где-то скачут… Кто это? Не наши…».
В донышке оттаявшего голубого неба вдруг заклубились черные дымы с молниями и прогремели выстрелы. Задрожала земля от топота конских копыт, где-то затрещали изгороди, выплеснулись меж юрт бабьи вопли и детские плачи. Заревел на все голоса скот.
Цырегма опустилась на землю в загородке для овец, уставилась на мечущихся всадников. Ноги не держали ее и голос пропал. Или она уже не слышала своего голоса? Надо бы бежать к ребенку, закрыть его, спрятать, а то затопчут. А как бежать без сил? Мимо юркнула Балма в расстегнутом халате, растрепанная, вся потемневшая от страха, махнула через загородку и, пригибаясь, кинулась в кусты.
Ранжур, опираясь на посох, в растерянности стоял перед Цырегмой.
— Что это? Что? Что делается?
Ей показалось, что она спросила шепотом, а рот раскрыт в крике.
— Хунхузы… Кто же еще?
— Ой, что будет?
— Вставай!.. Чего тут торчишь? — заорал старик, сам только что пришедший в себя от ее голоса.
Хватаясь за жерди, она встала и, шатаясь, пошла в юрту.
— Куда? — старик схватил ее за рукав, притянул к себе. — Беги в лес, пока не поздно. В Шарагол!
— А сын мой?
— Беги!
Увидев искаженное от гнева лицо Ранжура, Цырегма, не помня себя, кое-как перелезла через изгородь. Подхлестнутая криками и конским топотом, не смея ослушаться старика, она тяжело побежала от юрты, не надеясь ни на свое спасение, ни на то, что когда-нибудь увидит сына.
Ранжур за свою долгую жизнь повидал не один набег хунхузов. Из юрты уходить при набеге не надо, а то разграбят сундуки. Если хозяин дома, сундуки не тронут. Уведут только скот и лошадей. И казаки в ответном налете на монгольскую сторону не позволят себе лишнего, возьмут тот же скот и лошадей. Это закон пограничного воровства.
Толпа хунхузов ввалилась В юрту Ранжуровых. Старик невозмутимо спокоен, только руки дрожали, и он прятал их то в карманы, то за спину.
Предводитель, толстый, с вислыми усами маньчжур, стуча об пол саблей, закричал на хозяина тонко и визгливо. Переводил кривоногий косоглазый баргут, известный всем казакам пограничной линии, по кличке Косорина. Кличку эту получил он за свое косоглазие. Баргут увел не один табун бурятских и тунгусских лошадей. Казаки Цонголова полка давно ловили его… Ранжур встречался с Косориной не раз, когда тот служил у маньчжур в пограничной страже. Был слух, что за воровство или за убийство маньчжуры прогнали его со службы и он пристал к хунхузам.