Сказал так, свистнул тихонько, и лошадь к нему черная… подбежала и ржет.
Как на исповеди, господин генерал, не вру, бог не даст соврать. Гляжу-у, а у него на роже-то оспины. Тот косоглазый верно сказывал, что у беглого главная примета — оспины. Жутко мне сделалось, осенил себя крестным знамением. Он и пропал, беглый-то этот. Уж верьте, не верьте, господин генерал, а это и была нечистая сила. Она меня в медвежью ловушку толкнула, она и пистолет тот утопила, она и Петра Ильича до смерти довела.
— Что ж ты, дурья твоя голова Егорыч, не донес по начальству? — огорченно спросил Муравьев.
— Как не донес? Донес. Я пока мертвого Ваганова доставил, понамотал слез да сопель на кулак. Выпил с горя чарку из запасов… Не берет проклятая. Проглотил я вторительную. Еду и плачу. Всю флягу распотчевал. Рззлимонило. До начальства явился выпимши. Мне и не поверили. Ни едину слову. «Поблазнило тебе, дурак, спьяну», — сказало начальство.
Муравьев поднялся от костра, велел проводнику собираться в путь.
С деревьев капало, ветер шелестел в вершинах седых елей. Солнца не видать, но оно угадывалось за тучами, высвечивая их по-над зубчатой гривкой урмана.
— А ты знаешь, Егорыч, что манджуры-то выдали орочон? — спросил Муравьев проводника, седлавшего лошадей.
— Ну-у?!
Проводник даже выпустил из рук уздечку, полоротым ртом уставился на генерала.
— Ой, сатана! — восхищенно проговорил он. — Ой, лешой!
— Ты кого это честишь?
— Да тую нечистую силу. Ой, разлихая сатана!
Муравьев не стал переубеждать простодушного и доверчивого проводника. Некогда. Еще час-другой, и день будет на избыве. Надо успеть засветло в Шилкинскую гавань.
Сытые кони шли ходко, екали селезенками. Муравьев думал о покойном Ваганове, о тех орочонах, его убивших. В Кяхте на следствии они показали, что косоглазый баргут с маньчжурской полицией приехали к ним в стойбище, отобрали пятерых орочон и велели им ехать за кордон, делать то, что прикажет им баргут. Если будут слушаться и исполнять его волю, получат по табуну коней и по горшку серебряных ланов. Если выйдут из повиновения, семьи их будут казнены — всем поотрубают головы.
«А вот этот беглый хан… Помнится, что-то говорил о каком-то «хане» Карсаков. И еще кто-то говорил. Кто же? Да, да. Будто бы он бежал с Кары. Ну, дак это же из Кяхты писали. И вроде как он… Вроде, вроде. Из казачьей команды Ранжурова. Да, да. Верно говорит Егорыч: нечистая сила… Англичанин Остен, пробирающийся на Амур, какой-то косоглазый баргут, получивший задание убить поручика Петра Ильича Ваганова. И вот, пожалуйте — беглый каторжник, казак с Чикоя… Зачем-то понадобилось ему убить манджурского лазутчика. Уж не в Айгуне ли они встречались? Ведь тот «хан» был там в плену. Надобно не забыть и расспросить айгуньского амбаня. Загадочно и любопытно сие».
Проводник остановил лошадь, поджидая генерала.
— Ну, а далее, барин-генерал Николай Николаич, сторожко поедем, а то, неровен час, жена ваша останется холостяжничать… Не приведи бог, спаси и помилуй нас! Отдышались, отпышкались, едучи по горам, а теперича — по самой обрывине тронемся. Одно шатанье не туда, в сторону — и считай, ушел из жизни. Царица небесная!
Тропа тянулась вдоль отвесной скалы. Далеко внизу текла Шилка, ворочая льдами. Ползучие кустарники нависали над головой. Муравьев старался не смотреть вниз, вдавливал стремена под пузо лошади, а оно нет-нет да и царапало камень скалы. А другое стремя — он это чувствовал — висело над бездной… Оттуда тянуло сырой промозглостью.
Дорога то сворачивала по сторонам, то спускалась, то поднималась, а Муравьеву казалось, что он попал в какой-то нереальный, потусторонний мир, что его несла над пропастью какая-то сила, что он только думал, что еще жив, а на самом деле он уже разбился и лежал на дне горной реки, а ехал не он, а дух его…
Тропа будто стала шире, внизу послышался шум реки, и уже видна сутулая спина проводника. Его лошадь вовсю мотала репицей и переступала бойчее.
Муравьев, не заглядывая в контору, проследовал прямо в гавань и увидел там по всему берегу бесчисленные брусья стропил, штабеля бревен, костры с чугунными чанами кипящей смолы. Серые армяки каторжников перемежались с зеленоватыми куртками линейных солдат. Всюду визжали пилы, стучали топоры и конопатки. Плотники заняты распилом, обтесом, сплоткой бревен. Пахло дымом, смолой, дегтем, сырым деревом…