Он еще раз убедился, как не ценили его при дворе, как мало считались с его заслугами и почти ни в чем не доверяли.
Его положение на церемониях коронации царя становилось невозможным, он чувствовал себя связанным по рукам и ногам и, не выдержав, явился за разъяснениями к военному министру.
— Ваше высокопревосходительство, — обратился Муравьев с легким поклоном к министру, — я уж давненько в Москве и вижу, что не могу рассчитывать на полное доверие…
Тот поморщился досадливо:
— Что вы, батюшка! Что вы! Мы полагаем, что ваша болезнь и все, что связано с лечением…
— Я не в такой уж степени болен, чтоб не мог доехать до Москвы. Я могу доехать и до Иркутска. Но смею и должен повторить здесь, что без особенного доверия государя я буду там для сибирского края бесполезен, а для себя вреден.
Министр заулыбался, белыми пухлыми пальцами пригладил бакенбарды, понес празднословие:
— Полноте, Николай Николаич! Мы уж не чаяли вас и видеть в Москве. А государь о вас справлялся, о вашем здоровье. Как же! Только так могло и быть.
Разгоряченный и взвинченный, Муравьев почти не слушал министра.
— Слабое здоровье мое легче перенесет трудности и лишения дальнего пути, чем неприятности, проистекающие или от неполноты доверия ко мне или от незначительности положения моего или, наконец, от чьего-то желания уменьшить значение того, что сделалось в Восточной Сибири в девять последних лет.
— Да успокойтесь, Николай Николаич! Вот уж нет причин, чтоб так расстраиваться. Ваши заслуги общеизвестны и признаны государем. Поверьте мне. Давайте присядем.
Муравьев, будто не слыша министра, продолжал:
— Главный начальник Восточной Сибири должен быть облечен особым доверием государя, а этого я не вижу. Имею честь подать вам, ваше высокопревосходительство, рапорт об отставке. — Муравьев подал министру запечатанный конверт. — Присовокупить считаю нужным, что лета и болезни ослабили дух мой и я уже не в состоянии повторить то, что делал прежде. Имею честь!
Муравьев раскланялся и вышел, хотя министр и уговаривал его остаться и побеседовать по душам. Чего уж там!
Получив запоздалое приглашение посетить Успенский собор при коронации царя, Николай Николаевич заколебался: ехать — не ехать?
Жена настояла: ехать.
В соборе Муравьев старался быть незаметным, стоял в полумраке под каменными сводами.
Служил митрополит в золотом саккосе и пурпурном омофоре. Басовито гудели попы, слова молитвы тяжелым эхом падали с каменных потолков и стен, отзываясь звоном в голове.
Перед возложением порфиры и короны Александр II низко наклонил голову, и митрополит тут же покрыл ее концом омофора. «А ведь этого не было при коронации Николая I, — подумал Муравьев. — Угодить хотят, стараются…» О покойном императоре он сейчас ой как пожалел! Молодой государь был чем-то неприятен. Не из-за омофора же!
После коронации огласили манифест. Муравьев запомнил одно: политические преступники — декабристы — помилованы. «Вот рады будут в Иркутске, — пронеслось у него в мыслях. — Завтра же отправлю Мишеньку Волконского в Иркутск курьером со столь приятной новостью».
При оглашении указов о присвоении чинов и наград Муравьеву нанесли весьма чувствительный и тонко рассчитанный удар.
Государь возвысил бездарного придворного, дав ему полного генерала. Николай Николаевич схватился за голову, слезы навертывались на глаза от обиды: «За что? За плац-парады? За шагистику? Какие у него доблести, какие заслуги перед отечеством? Он же по всему ниже меня. Господи! Что это делается?»
Муравьева пожаловали орденом Александра Невского, украшенным бриллиантами…
Обиженный и оскорбленный поехал он назавтра к великому князю.
Великий князь был все тот же. Любезен, учтив, уклончив: ничего ясного, конкретного. Вокруг да около…
Николай Николаевич высказывал великому князю свои обиды:
— Я убедился, что сановники, близко стоящие к государю, всячески стараются отдалить его от меня и умалить значение мое в делах амурских.
Великий князь стал попугайничать, высыпал, как из рога изобилия, похвалы: «Постоянно усердная служба ваша… Вполне успешное исполнение предначертаний государя в крае, вами управляемом… Вы давно приобрели право на истинную признательность августейшей семьи… Вы можете рассчитывать на полное доверие того, для славы которого предпринимаете столько великих дел в ущерб порой своему благосостоянию и рискуя здоровьем».