Муравьев был уверен, что директор департамента покажет это письмо министру, а тот в удобном для себя свете доложит царю, что вот-де Муравьев опять недоволен всем и вся. Но он все же писал весьма откровенно, не стесняясь, выкладывал перед департаментом свои сокровенные чувства и догадки. Такая откровенность ведь могла и поднапугать того же министра… «Вот, — скажет, — иркутский губернатор ничего не боится, пишет, что ему взбредет на ум. Надо и мне подумать, как с ним поступить политичнее».
Заканчивал письмо Муравьев, нисколько не скрывая своей обиды:
«Согласитесь, мой почтеннейший Егор Петрович, что человеку, любящему свое отечество, тяжко выносить подобное положение. Согласитесь, что человеку, который десять лет, лучших в своей жизни, боролся и жертвовал всем на свете для достижения известной цели на пользу отечества, тяжко думать, что все его труды и убеждения могут уничтожиться от действенного каприза и легкомысленного взгляда. Храни, господь, Россию не от врагов и супостатов, а от мелочных и легкомысленных сановных людей!»
Муравьев закончил писать, отодвинул свечу, закрыл глаза, отдыхая. В голове билась одна мысль:
«Я их письмами пройму. Доведу до белого каления…»
Утром Муравьев совершенно неожиданно для себя получил ошеломляющую весть от адмирала Путятина. В Тяньцзине заключен новый договор между Китаем и Россией!
Николай Николаевич верил и не верил… От радости ходил как пьяный, натыкался на кресла, пальцы не сразу находили дверную ручку… «Слава те, господи! — шептал он. — Ну и ну, удружил ты России да и мне заодно, Ефимий Василич. Не ждал, не ждал от тебя… Ишь ты! Без Нессельроде-то и Ефимий Василич за дело по-умному взялся, а то все пел под дудочку канцлера».
Путятин писал Муравьеву, что китайские уполномоченные признали в Тяньцзинском договоре «необходимость установления точной границы между обеими странами на оставшихся неразграниченными местах, но отказались заключить со мной какое-либо пограничное соглашение».
По Тяньцзинскому договору России предоставлялись все права: разрешалась взаимная торговля не только в пограничных местах по Амуру, но и морем.
«Это все благодаря Айгуньскому договору, — размышлял Муравьев. — Лед тронулся… Теперь уж нашему министру не отвертеться».
Глава пятая
Шарагольские и кударинские казаки, вернувшиеся с зимнего амурского похода, принесли на Чикой слух, что Гераська Лапаногов домой вертаться не захотел, сдал сотенному на устье Зеи отпускной билет. Наказывал он казакам, чтобы те передали отцу: мол, сын его не торопится возвращаться в отчий дом, что приглянулись ему вольные места на Амуре, думает заводить при случае свое торговое либо ремесленное дело.
Старик Егор Андриянович Лапаногов все эти рассказы-пересказы выслушивал первоначально с недоверием, но истекла ручьями весна, отшумело грозами и спелым колосом лето, а Гераськи все не было… Он поверил в то, что сын его навряд ли вернется в Шарагол. Сам он подаваться на Амур не думал.
Егор Андриянович не мог знать, что ждет его в новой стране, а дома как-никак жилось… И жилось сладко. А Амур — темный лес, край света…
В жизни Егора Андрияновича ничего не изменилось. По-прежнему на закате солнца, вбирая в себя красоту лучей, жарко пылали окна с подзорами пятистенного лапаноговского дома, как бы говоря: «У нас завсегда красно!»
Староста Выселок Яким Степанович Неродов перевернул чашку вверх дном, перекрестил рот, упрятанный в чернявой бороде.
— Будя… Спаси, Христос! А вы как, Егор Андрияныч? Не изволите ли еще чайку, покорнейше прошу.
— Пожалуй, — согласился гость. — Продрог с дороги, кости-то немолодые.
— Можно и штоф открыть? Рыба по суху не ходит.
Хозяин полез в шкафчик, достал штоф.
— Водочку-то сытил на ягодке.
— Да уж и не знаю… — Лапаногов покосился на дочь хозяина Катерину: «У-у, быстроглазая!» Одернул складки на жилете из шелковой материи с черными костяными пуговицами, выставил из-под стола свою обутку. Глядите, хозяева, на сапоги бутылками из желтого козлового товара. Знай наших…
Хороша, пригожа эта Катерина. Что те русалка вьется… Глаза дерзкие зеленые и волосы будто водоросли, будто тоже зеленые. И юбка на ней из китайки зеленой. Как ожжет взглядом, так у Егора Андрияновича давление в груди, поднимает его какая-то тревожная сила с табурета черт-те куда, словно на качелях.
— Да уж и не знаю, — повторил он, сделав постное лицо. — Рази по рюмашке?