После того как священник и люди простого сословия ушли, господин заседатель подвел Гантимурова к Лапаногову и Неродову и сказал, что Неродов просит следствие вести в Кенонском селении, а не в Нерчинске, где много родственников-у свидетелей Кудеярова.
Медленно продвигалась колымага земского суда. Неродов и Лапаногов добились-таки, что заседание суда перенесли в Кенонское селение. Без лапаноговских ассигнаций тут не обошлось… А вдобавок еще открылось, что Оринкин, выборный от сибирских дворян, квартировал у родственников попа Симеона. Это уже вовсе козырь для Неродова и Лапаногова.
Взбудораженный и раздосадованный сотник Гантимуров надоумил Кудеярова написать прошение на имя самого царя. Засадили за глазированную бумагу сотенного писаря…
Кудеяров отправился с прошением в суд.
В присутственной комнате уголовного суда по всем стенам стояли шкафы, висели портреты государя, часы в дубовом футляре. Большой стол покрыт красным сукном. Ручки председательского кресла позолочены.
Кудеяров подал прошение подканцеляристу — благообразного вида молодцу, похоже, что из великовозрастных гимназистов. Тот прочитал, поглядел снизу вверх, надул губы, начал подкапываться:
— Прошению ход датъ не можем. Написано не по форме. В обращении к его императорскому величеству в иных словах заместо буквы «е» стоит «ъ». Это в словах «державнейший», «всепресветлейший». И пропущены три целых речения: «Великий самодержец всероссийский». А в вопросительном пункте вместо «и дабы» сказано «дабы». Без соблюдения таковых правил оное прошение ни почему принято быть не может. В нем даже нет ясности, о чем просят и на кого. И притом не означено, кто прошение сочинял вчерне и набело переписывал.
У Кудеярова подкатило к горлу…
От глухой стены комнаты подковылял заседатель Оринкин, усатый брюнет, с гладкими, причесанными к губам бакенбардами.
— А что, служивый, не по делу ли жены своей? — спросил он.
Кудеяров сказал.
— И то я вижу, что ты по делу жены. Узнал я тебя, — проговорил заседатель. — Я в здешнем суде веду сие дело. Звать меня Оринкин Иван Фомич.
Кудеяров смущенно топтался у стола, не представляя как ему быть: подавать прошение или нет?
— Бывая в присутственном месте, не стучи сильно сапогами, — продолжал Оринкин. — Экий ты неловкий!
— Виноват, ваше скородие!
— Скажи сотенному: не надо-де отписывать государю императору. То, что Неродов оподозрил в родстве кое-кого, не страшно. Наслышаны мы, что окружной начальник получил от гражданского губернатора предписание повелеть земскому суду незамедлительно отобрать от Неродова падчерицу его и передать тебе, как законному мужу. А еще вот что… Толкуй всем, что на Амур собрался селиться, без жены на Амур не берут. Там без бабы какая жизнь… Вот, мол, — я и женился, чтобы в переселенцы попасть. Его высокопревосходительство генерал Николай Николаич Муравьев жалует тех, кто женится и едет семьями на новые земли. Смекай-ка… Чтобы время-то промеж пальцев впустую не прошло, собирайся за женой в Выселки. Да возьми с собой для пущей надежи казака-сотоварища.
Глава седьмая
Судьба снова улыбнулась Муравьеву. Осенней меланхолии как не бывало!
С первыми морозами, едва лед сковал Ангару, генерал-губернатор получил письмо от великого князя и рескрипт от государя. Стало известно, что царь утвердил Айгуньский договор еще в июле. В июле же, через неделю, ушло письмо в Пекин с указанием о том, что договор обнародован «в известность пограничным людям». Вот тебе раз! Все утвердили, «обнародовали», а самому Муравьеву — ни слова, ни полслова. Опять какие-то интриги министерства иностранных дел. «Потешились, сколько могли, — думал Муравьев. — Вечно же им отмалчиваться невозможно».
Николаю Николаевичу пожаловали титул графа и повысили в чине до генерала от инфантерии. К своей фамилии он получил почетное добавление — Амурский.
«Оставайтесь в Амурском крае, любезный граф, как можно долее, — писал Константин, — и да укрепит вас провидение на новые подвиги, хотя бы и сопряженные с новой борьбой. На вас смотрит и Европа, и Америка, и все истинно русские люди признательны вам».
Муравьев узнал, что в Петербурге собирался Амурский комитет под председательством царя, что великого князя на комитете не было и что его отсутствие «имеет свою положительную сторону».
Николай Николаевич рассмеялся:
— Вот весь он тут. Трусил и трусит перед всеми! Он, видите ли, «ослабил силу недоброжелателей, кои убедились, что государь действует в пользу Амурского края по собственному влечению и глубокому сознанию, а не по моим докладам». Ну, просто чудеса да и только! Великий князь боится, как бы о нем дурно не подумали мои недоброжелатели. Это великий-то! Я своим недоброжелателям твержу в глаза и на бумаге, кто они и что они, а августейший князь — ни-ни, ни синь-пороху! Он, видите ли, полагает, что эти недоброжелатели мои могли противодействовать ему, великому князю, его высочеству, утверждая, что его высочество молод, неопытен, горяч и находится под влиянием Муравьева.