Сотник обещал содействие.
Катерина вовсе сбилась в чувствах и мыслях. Как ей быть? Чуть ли ни каждую ночь снилось ей венчание — святые лики строго и укоризненно глядели на нее со стен, кто-то стучал в дверь церкви и требовал невесту увести в тюремный замок. Дверь распахивалась, по паперти бежали странники, нищие, монахи. Все они показывали на нее перстами и смеялись… Иногда у святых вдруг вырастала лапаноговская густая и длинная борода.
Просыпаясь, Катерина молилась иконе божьей матери, подолгу стояла у окна, прислушиваясь к звукам с улицы. Цокот копыт, стук тележных колес заставляли ее вздрагивать, она зябко куталась в шаль и слушала, затаившись, пока проезжавшие не удалялись от дома.
Когда стихал грохот колес, она крестилась и ложилась в кровать, но сон не шел к ней. Тяжелые мысли ворочались в уставшей голове. Катерина думала то о Кудеярове, ставшем по нелепому случаю ее мужем, то о Лапаногове, которого она когда-то выбрала себе в мужья и не стала его женой тоже по нелепому случаю. Все вокруг нее было нелепым, странным и непонятным ей самой.
Бывали дни, когда она смирялась со своим положением. Какое бы то ни было, а венчание прошло, и по закону духовному она жена… И хоть кто-то хватал и тащил ее в церковь, угрожая, все равно… Она же сама прельщала Кудеярова, играла с ним… И батюшке при всех бухнула у аналоя, что за Лапаногова не пойдет.
Вот и забрюхатела, младенца скоро ждать. Чего уж теперь? От добра добра не ищут. Кудеяров не худ… Бравый из себя, молодой, сильный. Сказывали ей в казарме, что смелый, по Амуру плавал и на земле Камчатке воевал, до питейного зелья не охоч. А то, что беден, так… Счастье-то, говорят, не в богатстве, а в любви и согласии. И через золото слезы льются.
И так она порой укреплялась в этой своей вере и ругала себя, что в приезд мужа не только не пожелала слова ему молвить, а даже не вышла к нему, не показала себя. Ей становилось до слез жалко своего мужа, который, как она сознавала, тоже был несчастен из-за того нелепого случая, а больше из-за нее, Катерины.
«Ему тоже, сердешному, нелегко там, на службе. Того и гляди, что в казарме засмеют: «Ну и Кудеяров! Муж гоже сыскался… Как дурачка оженили». А теперь, если и не плачет за столом, так плачет за столбом. И не ближний ему путь ездить сюда, расходы дорожные… Коня, поди, и того заморил, гоняючи в Выселки. И здесь, поди, над ним, сердешным, посмеиваются мужики. Свово-де мужа посадила в лужу. Ох, не ладно я делаю, не простит мне бог!»
Но эта ее вера в свою неправоту, жестокость и упрямство сменялась верой в свою правоту. В ней временами крепло убеждение, что венчание с Кудеяровым придумано офицерами, что никто не заботился всерьез, чьей она станет женой. Кто подвернулся под руку, того и привели в церковь к аналою. В ее душе оживала вера в то, что сам Кудеяров заодно с офицерами, хотел вместе с ними подшутить и посмеяться над бедной девушкой. «Да, да, — твердила она сквозь слезы, — он был с ними заодно, а теперь сам не знает, как ему искупить вину. Он бы отказался от меня, да поздно!»
К ней приходили ожесточение и ненависть ко всему и ко всем на свете и больше всего к Кудеярову. В такие часы она подумывала даже о том, не сделать ли что-нибудь над собой, чтобы не жить, не видеть белого света. Даже младенец, живший в ее утробе, был ей не мил, он ей представлялся не ее младенцем, а чужим, подкинутым ей злой судьбой, всеми ее ненавистниками — теми, кто посмеялся над ее доверчивой душой.
А отчим и Лапаногов не отступались от нее, не давали ей покоя. Они даже возили ее в Шарагол, чтобы Катерина сама увидела, что ожидает ее, если она, оставшись стойкой до конца, откажется от Кудеярова и выйдет замуж за Лапаногова. А прельститься ей было чем…
Двое работников, по велению хозяина, втащили с трудом в горницу кованый сундук с внутренним замком. Лапаногов отпер сундук, начал вытаскивать куски разного женского товара. Голос его звучал глухо:
— Вот, касатка, гляди. Сафьян! Это красный, это зеленый. Да четырнадцать аршинов чесучи синего цвета, да шесть аршинов зеленого. По рублю за аршин плачено. А твой муж, Катерина, в год получает от казны шесть рублев. Вот и сдумай, во что он тя оденет.
Катерина молчала, у ней в груди все замирало.
— Это вот нанка. Тут двадцать восемь аршин. Здесь сукно тонкое — алое и синее, — продолжал показывать содержимое сундука хозяин. — Что касаемо одежи, то шубейка на бельем меху, крыта красной канфой. Цена ей та же, что и строевому коню. Любо-дорого. Примерь-ка, Катерина. Поглядим, какова ты в энтой божеской одеже.
Отчим принял шубейку, подошел к Катерине. Та, кусая губы, холодно блеснула глазами: