— Но эти дельные статьи «Колокола» затемняются множеством клеветы, и всякое доверие к нему исчезает, — возразил граф.
— Согласен, в «Колоколе» есть статейки, направленные против вас, выше высокопревосходительство. Но это даже не статейки, а заметочки. И какая в них ругань? И какая в них злость? Они, издатели, никогда не сомневались в огромных дарованиях ваших, называли вас историческим деятелем в противовес историческим бездельникам у трона. Да, ваше высокопревосходительство, они утверждали… давали понять публике, что можно быть великим государственным деятелем и пристрастно смотреть на причины и последствия беклемишевско-неклюдовской дуэли, что можно делать огромную пользу краю и — выслать Петрашевского за оппозицию. Они писали о пользе амурского дела, о высокой и неподкупной честности Муравьева-Амурского, о его благородном поведении с декабристами… Хотя бы о том, ваше высокопревосходительство, что вы, а не кто иной, заботитесь, сколько можете, о дочерях покойного Михаила Карловича Кюхельбекера. Я уж не говорю о себе. А мог бы. И надо бы говорить об этом всем и неустанно! Но нынче вы в обиде… на «Колокол», на Иркутск, на Петербург и даже на Пекин.
Граф выскочил из-за стола. Глаза его горели.
— Вот уж странно, Мишенька, хотя и верно! Всех пересудов не переслушаешь. И даровитый я, и честный, и в истории величественной утвердился, а вот поди ж ты! Одни меня не любят, другие поругивают, третьи вставляют палки в колеса муравьевской колымаге, четвертые боятся. А мне что прикажете делать? С горсткой «навозных» отбиваться от тех и других? Нет уж, хватит! Переслужил! Всем не угодишь. Валаамовы ослицы, и те заговорили! Антураж переменился И я не цирковой балансер. У меня, друг мой любезный, печень так распухла, ‘что душит меня всякий день. Под ложечкой вздувается гора какая-то, грудь постоянно давит, будто камень на ней. Недужится мне. Боль утихнет ненадолго и снова. Пора уж прощаться. Вот жду от государя согласия. Не сегодня — завтра. Все уж готово, все предрешено!
В глазах графа было столько горечи, отчаяния и какого-то неистребимого жгуче-яростного света, что Волконский, закрыв лицо ладонями, натыкаясь на стулья, пошел к двери.
Муравьев-Амурский слушал напутственный молебен в соборе. Верующих набилось — от притвора до амвона не протолкаться.
Слабо потрескивали, оплывая нагаром, свечи.
Архиепископ грустно и торжественно читал проповедь:
— Владыко господи Иисус Христос! Услышь нас! Мы просим укрепить силою твоею нашу силу и волю, просим благословить дела наши, умножить славу нашу. Всесильная твоя десница сохранила воинство наше, послала ангела твоего к рабу божьему, отцу края нашего Муравьеву-Амурскому и он спас народ от всякого противного.
Ты, господь наш, никогда не оставлял в забвении раба божьего отца края нашего Муравьева-Амурского, и он свершил дивные, славные и нечаемые победы.
Слава и благодарение всевышнему! Помолимся!
Дьякон запел акафист, на хорах подхватили, молящиеся опустились на колени.
Собор наполнило волнующее пение, поразившее Муравьева-Амурского своим многоголосием.
«Прав ли я? — думал граф, стоя на коленях и разглядывая иконостас. Золотые и серебряные блики мерцали в его глазах, в горле першило от дурманящего духа ладана. — Прав ли я перед историей? Перед Восточной Сибирью, которой желал и добивался бурного развития? Прав ли перед самим собой? Что толкнуло меня на отъезд отсюда? Пресыщение заслугами и почетом? Хандра и болезни, усталость? Или глубоко ранящие обиды ведут меня? Заслуги и обиды… Обиды взяли верх. Заслуги… Да, у меня есть заслуги перед отечеством. Обиды… Есть и обиды. Но ведь между заслугами и обидами есть еще что-то. Есть вера во что-то. В справедливость, добропорядочность, честность. Есть, наконец, высшая справедливость. Да, да! Высшая справедливость! Прав Волконский. Он сказал, что можно творить великие дела, а в малом деле показать тиранство, несправедливость Пока ты творишь великое, тебе воскуряют фимиам, а как только оступился — на тебя указывают пальцем и произносят укоризненные и гневные слова. Но как сравнить и сравнимы ли великое и малое? Человек только способен познать, что из малого складывается великое, а все, что велико, покоится на фундаменте, собранном из малых величин».