Долгой ночью на гауптвахте всякие видения и сны посещали его измученную голову, взбудораживая и без того беспокойный его мозг.
Утром Банзаров проснулся с больной головой. До завтрака в камеру вошел дежурный пристав, сказал, что главный хоринский тайша принял веру христианскую и делает презент генерал-губернатору — тридцать верховых лошадей из своих табунов. Из Иркутска командируются завтра офицер и два берейтора.
В Верхнеудинске к ним присоединится конвой казаков. Ему, Банзарову, велено ехать в Хоринск, помочь в отборе лошадей и проверить состояние делопроизводства в тамошней конторе.
Дверь за приставом закрылась. Замок не щелкнул…
«Свободен! Все… — Присел на табурет. — Что же произошло? Ах да! Хоринский главный тайша… и вдруг… крещение в православной церкви. Право, не вмещается в голове сия новость. Но уж меня-то из желтой веры не выведут, хотя в ней и не вижу я ни смысла, ни пользы, да что уж теперь… Достойно ли прыгать, словно кузнечику… неразумному? Силою вечного неба пусть все останется, как было. Мир сей подобен океану с подводными скалами. Четыре моря мучений… Да очистятся наши грехи, скопившиеся в наших многих перерождениях! Да успокоятся тело, язык и душа мои! Я прибыл для переправы через моря мудростей, но потерпел крушение. И уж коли судьбе угодно было, чтобы я копался в обрядах и обычаях древности, то пусть это будет бурятская древность, что ближе и понятнее мне по духу и крови, и приличествует мне остаться до конца дней своих буддистом, ибо в христианстве я вовсе не ведаю, что мне делать, да и постыдно перед сородичами своими. Уж лучше я буду восклицать: «Да возродится мысль и стремление к святости Будды! Достигнем совершенной мудрости! Спасемся по милости трех драгоценностей: общины, ученья и Будды!»
Глава вторая
Подполковник генерального штаба Ахтэ приятно поразил Муравьева. Он нисколько не походил на петербургского парфюмерного юношу — никаких аксельбантов и бутоньерок. Строгий армейский мундир корпуса топографов, мозолистые, натруженные руки. Муравьев ожидал, что встретит желчного, всем недовольного генштабиста, что у них произойдет тяжелый разговор, но Ахтэ вел себя просто, скромно и даже, как показалось генералу, весьма учтиво, не скрывал удовольствия видеть долго пропутешествовавшего губернатора.
Муравьев, зная о том, что царь согласился использовать экспедицию Ахтэ, как сочтет сам генерал, предложил подполковнику отправиться для обозрения и описания Удского края.
— Инструкцией мне запрещено…
Муравьев добродушно улыбнулся:
— Как можно искать границу там, где ее нет? Во всех документах наших с Китаем пространство между рекой Удью и Охотским морем оставлено неразграниченным.
— Как же мне быть? Получено высочайшее повеление вашу экспедицию не посылать для определения границы, а направить, по усмотрению моему, для исследования Удскою края.
Ахтэ искренне сказал:
— Мы, офицеры корпуса топографов, восхищены вашим мужеством и весьма рады служить под вашим наблюдением.
Они расстались, довольные друг другом.
Николаю Николаевичу после возвращения с Камчатки везло. Едва успел узнать, что царь занял его сторону в спорах об использовании экспедиции Ахтэ, как пришел высочайший приказ об утверждении Муравьева генерал-губернатором Восточной Сибири. Это утверждение в должности так окрылило темпераментного генерала, что он в присутствии жены и штабс-капитана Карсакова воскликнул: