Серапион не растерялся:
— Благая муха тя укусила. А кто воздержан от благодати? Перепоясав свои чресла; был я в «монастырях. И что зрил? Монахи попивают, святые угодники к штофу прикладывались, а нам, сирым, бог простит. Выпить на досуге есть благолепие.
Разгильдеев рассмеялся.
— Ты тут что-то молол про златые чертоги. Повтори-ка.
— Ночью в сонной одури явление мне было благообразное, — истово заговорил Серапион Вафоломейский. — Благомыслящий и благонамеренный святой Серафим во исцеление грехов наших, во имя промысла божьего взял меня за длань и повел. Остались мы со святым сам-друг. Иду я за праведным Серафимом, ваше пресветлое сиятельство, ноги в коленках гнутся, голос утратил, даже шепотка не воспровожу. Но не оконфузился, иду с благонравием, с благой мыслью. Подводит он меня берегом Кары прямо к горе. Гляжу я, батюшки-и!
— Это куда он тебя привел? — спросил суеверный Разгильдеев. — К какой еще горе?
— А та, что супротив лазарета.
— Ну? А дальше что?
— Гляжу, а на горе знак «Ры».
— Ты не сбренди, смотри…
— Истинно знак. Праведный Серафим облобызал мя и вразумляет благопристойно, с ласковостью и покойностыо, будто я исполню великую миссию богоносца: «Иди, мученик Серапион Вафоломейский, к горе и сними знак «Ры». Хочу я шаг сделать, да ноги не слушаются. Д воздух вокруг сделался… истинно благораствор! И тут меня облагообразило, приподняла благочинно неведомая сила и поднесла к горе. Снял я знак тот, и растворилась дверь железная. «Иди, мученик», — слышу голос. Это Серафим меня вразумляет. Зашел я туда — светы мой батюшки-и! Чуть не ослеп от золотого сияния. Самородки под ноги лезут, пройти невозможно, ступаешь по золоту, спотыкаешься о золото, ваша светлость. Ту гору срыть надоть, под той горой шурфы гнать, там клад откроется! Истину глаголю.
— Добро, кабы вещий сон, — в раздумье проговорил управляющий. — А то блажить изволишь, златоуст? Золото, известно нам, в сапожках ходит.
— Вещий сон, батюшко! Вещий! Чует мое сердце. На ваше благоусмотрение выношу. Праведный Серафим зря прах свой беспокоить не вознамерится. Благочестивый он.
— А что бы это мог означать знак «Ры»? Благостыня ли сие?
— Знак-то? Благостыня истинно! Даяние. Я уж и так и этак думал и гадал, перегадал обо всем. «Ры> да «ры»… А седни осенило мя! Просто-то как! Почему сразу не сдумал? Не благоугодно ли вам послушать? Ваше-то фамилие, ваша всесветлость, со знака «Ры» начинается! Вот и намек тут вам… умысел прямой. Знамение!
Разгильдеев, повелев снять кандалы с Серапнона, отпустил его.
После раздумий Иван Евграфович забрал две партии арестантов со Среднего и Верхнего промыслов, не принимая во внимание ропот штейгеров, приказал долбить гору, помеченную праведным Серафимом.
Едва успел распорядиться, как того хотел Серапион, Пимон доложил, что добивается приема инородческий арестант Очир.
— Это еще зачем? — рассердился Разгильдеев. — Одного принял, так второй лезет. Много их еще там?
— Боле не видать, — ответил Пимон, толстый, ленивый, стареющий прежде времени «лекарь». Он не столько лечил, сколько бил каторжников, исполняя обязанности второго палача.
— Веди! Леший с ним! — разрешил управляющий. Он был в хорошем расположении духа. Старец Серапион обнадежил. — А ну, как и верно клад в горе? Златые чертоги…
Ввели Цыцикова. Разгильдеев сквозь щелки глаз едва удостоил его взглядом.
— Инородец? Бурят, якут?
— Бурят, выше высокородие!
— Пимон, встречал ты в разрезе таких?
— Никак нет, он у нас, можно сказать, один без иордани, на всю каторгу. Был бы крещеным, объявили бы святым.
— А мы его окрестим! Нам это просто. С чем пришел? Говори, да поторапливайся.
Цыциков сбивчиво поведал про амурское плавание, про то, как попал в плен к маньчжурам, как бежал оттуда.
Разгильдеев не поверил.
— Секретный сплав? Ну и самохвал! Ты? Ты кто — хан, князь, тайша?
Очирка замотал головой.
Управляющий повеселел:
— А я уж подумал, что ты хан, что тебя генерал послал для переговоров с айгуньским полковником. Ну, уморил! Это что за денек ноне выдался? То почитай, что свалилась на меня гора со златым чертогом, то пожаловал засекреченный разведчик его превосходительства, изволивший побывать на Амуре и наделавший переполоха среди манджур. Ну, сон Серапиона — это еще куда ни шло, святые замешаны. А эго что? Бритоголовый хан… Плетение словес…
Пимон хохотнул в кулак.
— За какую провинку взят? — спросил Разгильдеев.