— Что все это означает, господин есаул? Почему вы не по форме? Где эполет? И что за строй? Кого я вижу? Это казаки или… или… Черт знает, что такое!
Вдоль шеренги побежали урядники, выравнивая строй. Гюне, все еще бледный, но уже без застывшей маски — один глаз у него дергался — подошел строевым шагом к полковнику и, отдав честь, стал докладывать, что при осмотре сотни он «быль очшень недоволен», что многие казаки «совсем не походиль на хороший зольдат». Рядовой Мансуров из горнозаводских рабочих «получиль наказание». Есаул хлестнул его по щекам перчаткой. Мансуров кинулся па офицера, сорвал эполет и, если бы его не схватили, кто знает, что было бы. Оторопелый и напуганный Гюне упомянул государя: сам-де государь печется о дисциплине в войске. И тут рядовой Лосев выкриком оскорбил священный сан императора, а рядовой Сетяев поддержал его. Лосев и Сетяев с того же рудника, что и Мансуров.
— Что кричали поносители на царя? — спросил полковник. Вашего царя-де давно пора спихнуть с трона. Это Лосев. А Сетяев добавил: дескать, его, царя, спихивали не единожды, да все не до конца, дождетесь, мол…
— Откуда эти казаки? Из какого селения?
— Из поселка Кордон, ваше высокоблагородие.
— Что за ними еще замечалось?
— Нерадение к службе, ваше высокоблагородие. А так… ничего, — отвечал хорунжий. — Они все из моего взвода. Пугачевцы… Из пугачевских семей, сосланных в рудники, ваше высокоблагородие. Деды и отцы их — клейменые шельмы.
Куканов приказал смутьянов арестовать и стеречь их с полным тщанием и рвением. «А утром пожалует командующий, он всем гонку задаст и делу ход предрешит, — подумал он, жалея провинившихся и не видя ниоткуда для них поддержки и помощи. — Если отделаются каторгой, то пусть благодарят бога».
С приездом командующего в бригаду Куканова из всех сотен были собраны казаки, служившие в городовом полку, как самые надежные и к экзекуциям привычные. По велению Муравьева, впавшего в превеликий гнев, (Мансуров, Лосев и Сетяев прогонялись сквозь строй.
Ворох лозы нарубили еще с ночи. Полковник уверовал в то, что без экзекуции не обойдется.
— Помилуйте, господа, — не раз повторял Муравьев в штабе бригады, — я это в высшей мере не приемлю. Бывало сгоряча, при деле, офицера ударишь — он смолчит, не шевельнется, понимает науку… для его же пользы. А тут рядовой руку поднял на офицера. Да еще предерзостные языки хулили государя нашего Незабвенного. Примерно наказать всех троих!
На плацу, в центре лагерного бивуака, в две шеренги встали экзекуторы. Между шеренгами — саженная пустота. По ней пройдут приговоренные. Здесь кровь прольется… А пока тут, где саженная пустота, прибитый тысячами ног грунт, чисто подметенный метлой.
На плац привели арестованных. Без погонов, без лампасов. Теперь они не казаки. За ночь как-то по скорому пометило их лица бледностью и отрешенностью. Лишь у Мансурова глаза полыхали живым светом. Лосев смотрел на все невидяще, будто его ослепили. У пожилого Сетяева, обремененного большой семьей, кривился и вздрагивал рот.
Хорунжий спросил, не покаются ли они.
Арестованные молчали. Мансуров переступил с ноги на ногу, подтянул заплатные канифасовые порты и выкрикнул хрипло:
— Лишнее говорить — делу вредить!
— Его превосходительство лишают вас казачьего сословия и всех с ним привилегий.
— Не пугай волка большим поросенком. Мы этой службой сыты по горло.
Муравьев поднял шпагу, пробормотал сквозь зубы: «А-ля пугачевцы…» Забили барабаны. Набежали урядники стаскивать одежду с осужденных. Один из них, подталкивая Мансурова к строю, назидательно приговаривал:
— За дело побьют — повинись да пониже поклонись!
Пока трещали барабаны и осужденные шли сквозь строй, Муравьев ни на кого не посмотрел. Его взгляд блуждал по зубчатой гряде гор, ему представилось, что осужденные босыми ногами ступали по остроконечным елям, по каменным изломам сопок, по ледяным лепешкам гольцов… Он вздрогнул, когда до пего донесся не то крик, не то стон. Но Муравьев не оглянулся и не подал вида, что слышал.
— Ваше пред-ст-во — глухо выпалил Чекрыжев. — Сетяев упал.
Остроконечные ели врезались в затуманенные горизонты, ледяные лепешки гольцов плавились на солнце.
— Поднять! Что еще за капризы? — не поворачиваясь к Чекрыжеву, отрезал командующий.
Перед глазами всплыло благообразное, заросшее волосами лицо старика из Кордона, и в ушах заворочались слова его тяжелые: «Привезли из Расеи начальника карийского… Чуть что не так — в цепи закуют…» Муравьев прикрыл веки, а старик не пропадал, лез прямо с бородой сквозь веки, нашептывал: «А у нас тут много не попрыгаешь. Затолкают под землю в железные курятники… к Разгильдееву, живо богу душу отдашь. На носилки тебя да и на отвал…».