Лапаногов привлек к себе Дашутку, успокаивая ее и шепча:
— Гляди… все они тут. Нет ли среди них того… скрытника, знакомца? Который, убивал Луку Феоктистыча. Помнишь?
— Чео с нее взять-то? — выкрикнули из женской толпы. — Молода… Сплошает!
— Ум меряют не по бороде, — отозвался Лапаногов и, повернувшись к бабам, крикнул: — Цыть у меня! Не мешать! А то живо в арестную! Ишь, раскудахтались. Погоди у меня! Голь, перекати-поле!
— Хоть и гол, да не вор, — упрямо гнул свое тот же бабий голос.
Герасим хотел искать дерзновенную, но рука Дашутки удержала его.
— Ты чео?
— Нашла я… дядя Герасим. Он…
Ее снова лихорадил озноб, так знакомый Лапаногову.
— Кого нашла?
До того неожиданно все случилось, что Лапаногов растерялся.
— Поспешайте, дядя Герасим, — торопила его девчонка. — Сбежит он… У прясла хоронится. В синей рубахе он, и вчера был в ней.
Лапаногов подозвал старосту, показал на синюю рубаху: «Кто таков?»
— Ванин, он и есть, ваше благородие. Каторга…
Лапаногов поднял руку:
— Ванин! Эй ты! Который тут Ванин? Выходь!
Толпа у прясла качнулась, по ней прошли будто сохой, она развалилась пополам, а посредине, на пустом месте, остался он — коренастый, лысоголовый, в серой щетине волос от лба до подбородка.
— Ну и паук! — подивился Аким.
— Был бы темный угол, пауки привьются, — ответил Герасим. — Зови его сюда, староста.
Ванин тяжело ступал босыми ногами по горячему песку, исподлобья поглядывая то на Лапаногова, то на старосту.
— Зачем звать изволили?
— Ну и попался ты на гол-крючок! — крикнул Герасим.
— Понапрасну обижаешь, казак.
— Угадал казака?
— С каторгой да с казаками много годов околачивался. Как не знать… Их повадки известны.
— Ты купца смерти предал?
— Не моих рук дело. Зачем напраслину возводить? Не трогал я вашего аршинника.
— Повадился кувшин по воду ходить… Куда деньги попрятал, куда золото? Кончай валять! Повалял и хватит.
— Знать ничего не знаю. Живу так… Хоть сухая корка, да своя волька. С каторгой завязал навеки.
Лапаногов чего-то узрил своими маслянистыми ласковыми глазами, в один прыжок подскочил к Ванину — хвать за карман и вынул оттуда табакерку.
— Это откудова?
— Ха! — опешил Ванин. — Откудова? Все оттудова. Прикупил, когда волю получил.
— «Прикупил…» — протянул Герасим и повел бровями. — Кто из вас видел табакерку у Якова Ванина? — обратился он к мужикам. — Кто? Я вас спрашиваю?
Тишина вязкая поползла от толпы к толпе, добралась до Ванина…
— Не показывал никому, не довелось, — проговорил он тихо.
— Врете! — раздался звонкий девичий крик. — Это дядина табакерка! — Дашутка тяжело дышала, слезы текли из ее глаз.
— Сама врешь! — прохрипел Ванин. — Прикупил я…
— На табакерке герб иркутский, — проговорила Дашутка.
— Во! — Лапаногов с протянутой ладонью, на которой лежала табакерка, подошел к крестьянам.
— Видите? А? Это как? Откуда бы девчонке угадать, кабы она не племяшка убиенного купца, советника коммерции Луки Феоктистыча Кутькова? Я вас спрашиваю? — заорал Лапаногов. — Ироды, варнаки, башибузуки!
Толпа у прясла в ужасе отшатнулась от него.
— Деревня не убивала купца, ваше благородие, — превозмогая страх, произнес староста. — Убивал Ванин, пускай он и покается перед богом, отведет напраслину от деревни.
Мужики и бабы враз зашумели, подступая к Ванину:
— Пускай кается!
— Сознавайся, Яков!
Лапаногов кое-как навел тишину. Ванин стоял, опустив голову, не смея взглянуть на крестьян. По бороде его стекали грязные слезы, руки тряслись.
— Казнил-резал, так не плакал… — послышалось из женской толпы. — Самосудом его, варнака! Дрекольем! А этот-то… Как он табакер-то узрил — в два счета. Яков и моргнуть не успел.
Блекли тени на дороге, отовсюду неслось мычание недоенных коров. За домами, в низинках, копился туман. Крестьяне мало-помалу успокаивались: убивал-то не кто-нибудь, а бывшая каторга — Ванин… неча было оттель его выпускать, а выпустили, так глядеть надоть. И все, что скопилось за день — и то, что от сенокоса оторвали, когда трава пересыхает, и то, что страху натерпелись, узнав, что подняты мертвецы на их земле, и то, что подводу надо гнать в Читу да и не одну и не только сегодня — все это вылилось в ненависть к Ванину.
Кричали и бабы, и мужики:
— Смерть ему, убивцу! Жигануть чем…
— Покарать его! Одним давком!..
Лапаногов, опасаясь самосуда, подошел к Ванину, взял его за подбородок, заглядывая в его глаза с помутнениями в зрачках, зашептал: