— Не было ни малейшего намека с моей стороны, — ответил ван Миттен, который, возможно, под влиянием хорошего обеда тоже начинал терять терпение из-за настойчивости негоцианта.
— Намек был, — упорствовал Керабан, — и я в свою очередь сделаю замечание.
— Пожалуйста!
— Не понимаю, нет, не понимаю, как вы позволяете себе курить латакие в наргиле. Это недостаток вкуса, недостойный уважающего себя курильщика.
— Но мне кажется, что я имею полное право на это, — ответил ван Миттен, — поскольку предпочитаю табак из Малой Азии…
— Малой Азии! Вот уж! Малая Азия далека от того, чтобы стоить Персии, когда речь идет о табаке.
— Это зависит…
— Томбеки даже после двойного промывания еще имеет активные свойства, бесконечно превосходящие аналогичные показатели латакие.
— Я думаю! — воскликнул голландец. — Слишком активные свойства, обязанные своим присутствием белладонне[235]!
— Белладонна в соответствующих количествах может только улучшить качества табака.
— Для тех, кто просто хочет отравиться! — сказал ван Миттен.
— Это вовсе не яд!
— Яд, и один из сильнейших!
— Разве я от этого умер? — выкрикнул Керабан и, прибегнув к неоспоримо наглядному аргументу, проглотил целую затяжку.
— Нет, но умрете.
— Хорошо, но даже в час моей смерти, — проговорил Керабан чересчур громким голосом, — я буду настаивать, что томбеки более предпочтителен, чем эта высушенная трава, которую называют латакие!
— Подобное заблуждение без возражений оставить просто нельзя! — твердо сказал ван Миттен, в свою очередь закусивший удила.
— Тем не менее оно останется!
— И вы осмеливаетесь говорить это человеку, в течение двадцати лет закупающему табак!
— А вы беретесь доказать противоположное торговцу, продающему его в течение тридцати лет!
— Двадцать лет!
— Тридцать лет!
В этой новой фразе спора оба оппонента поднялись в один и тот же момент. Но пока они резко жестикулировали, мундштуки выпали из их губ, а трубки упали на землю. Оба тотчас же подняли их и продолжали спорить, дойдя уже почти до оскорбительных выражений.
— Решительно, ван Миттен, — заявил Керабан, — вы самый отъявленный упрямец, каких я знаю!
— После вас, Керабан, после вас!
— Меня?
— Вас! — воскликнул голландец, уже не владевший собой. — Посмотрите только на дым латакие, который я выдыхаю! Он прекрасен!
— А вы, — кричал Керабан, — взгляните на дым томбеки. Я его выпускаю, как ароматное облако!
И оба принялись так втягивать дым из своих янтарных мундштуков, что почти перестали дышать воздухом. При этом оба направляли выдыхаемый дым прямо в лицо друг другу.
— Принюхайтесь только, — говорил один, — к аромату моего табака!
— А вы принюхайтесь-ка, — отвечал другой, — к аромату моего!
— Я вас заставлю признать, — сказал наконец ван Миттен, — что в вопросе о табаке вы ничего не смыслите.
— А я вас… — кипятился Керабан. — Да вы хуже последнего из курильщиков.
В этот момент под влиянием гнева друзья почти кричали — их было слышно снаружи. Они дошли уже до того предела, за которым грубые оскорбления могли полететь туда и сюда, подобно снарядам на поле боя.
Тут, однако, появился Ахмет. За ним следовали привлеченные шумом Бруно и Низиб. Все трое остановились на пороге беседки.
— Посмотрите-ка, — воскликнул Ахмет, разражаясь смехом, — мой дядя Керабан курит наргиле господина ван Миттена, а господин ван Миттен курит наргиле моего дяди Керабана!
Его веселью вторили Бруно и Низиб.
В самом деле, подбирая мундштуки, оба спорщика ошиблись, и каждый взял трубку другого. Не замечая этого и продолжая возвещать о более высоких достоинствах своих излюбленных Табаков, Керабан курил латакие, а ван Миттен — томбеки.
Оба не смогли удержаться от смеха и в конце концов от чистого сердца обменялись рукопожатием, как два друга, чью взаимную привязанность не мог испортить никакой спор даже по такому важному вопросу.
— Лошади запряжены в карету, — сказал Ахмет, — и мы можем ехать.
— Поехали же! — скомандовал Керабан.
Затем он и ван Миттен передали Бруно и Низибу свои наргиле, которые чуть было не превратились в военные орудия, и все заняли места в экипаже.
Но, поднимаясь, Керабан не удержался от того, чтобы сказать тихо своему другу:
— Раз уж вы попробовали, ван Миттен, признайтесь теперь, что томбеки намного превосходит латакие!
— Предпочитаю признаться, — ответил голландец, сердившийся на себя за то, что оспаривал мнение своего друга.