— Ну-ну! — Глебов крякнул: — Туды-тт… Давай чуть спокойней, эмоции нам сейчас только навредят. — Он поднял руку, нащупал что-то на щеке, дернул. В пальцах остался тонкий осколок темного стекла, по щеке потекла к подбородку кровь.
Мир в глазах Михаила как-то скособочился, перевернулся. Он закрыл глаза и несколько раз сильно втянул воздух. Да, эмоции сейчас ни к чему. Работать надо внимательней, ничего не упустить. Он открыл глаза. Все в мире стало на свои места. Только и небо и земля сиротливо съежились, пожухли их краски, и голос могучего я веселого северного ветра зазвучал испуганно и сиротливо. Ограбленный мир… Не весь, конечно, кусочек. Но в том-то и дело, что каждый кусочек — плоть целого. Сколько можно щипать, кусать и резать ее, планету Земля? В чем она провинилась перед нами?! Ежится, прячется… Это надо подумать: Земля стала бояться человека!
— Ну на кой леший такая тюлька? — вздохнул Леня. — Подонки.
От его тихого и горького голоса Михаил очнулся, увидел жесткое лицо пожилого инженера, ручеек крови на щеке и осколок стекла в пальцах.
— Прости, Семеныч, — сказал он.
— Чего там, — сказал Глебов. — Пакет есть?
— В машине, в рюкзаке.
— Сейчас, — Леня мигом выдернул рюкзак, отыскал перевязочный пакет, разорвал бумагу.
— Давай руку, — сказал Глебов.
Михаил удивленно глянул на него, на капли крови, подсохшие вдоль скулы, потом на свои руки. В сжатой правой торчало горлышко бутылки, и на песок по стеклу текла струйка крови.
— Эмоции, брат, эмоции, — Глебов разжал пальцы на руке Михаила, забрал стекло и начал бинтовать ладонь. — Пока мы переживаем да уговариваем, да за сердце хватаемся, подонки дело делают…
В стороне, на протоке, суматошно закричали чайки, долетел Генкин голос: «Идите сюда!»
Они пошли и увидели берег, где сбежавшие притенили невод. На берегу громоздилась куча водорослей, густо нашпигованная крохотным, в три-четыре сантиметра, мальком. Михаил посмотрел на Глебова, Леню и Генку, и они растерянно отвернулись, словно это их застали на месте преступления. А чайки улетели вдоль протоки и начали кричать там. Люди, не обменявшись ни словом, пошли на зов птиц и обнаружили еще три места, где выводился невод…
— Я ж знаю великую цену человеку, пришлось стрелять в войну, — сказал Глебов, когда они вернулись к избушке. — Но поставь мне сейчас этих — боюсь, нажал бы…
— Ггых! Ггых! — Михаил хотел остановить его, но не смог. Спазма перехватила горло, мелко тряслись руки, понемногу дрожь передалась всему телу. Вдруг стало нестерпимо холодно, и он, вздрагивая, склонился к огню, быстро возрожденному Леней. Тогда Глебов достал бутылку водки, налил в стакан и молча протянул Михаилу. Тот, постукивая зубами, поймал граненый край и выцедил жидкость.
— Сядь, — Глебов нажал на плечи, опустил Михаила на край рыбацкого тулупа, остальным прикрыл плечи. Минут через десять тряска кончилась; огонь и водка сделали свое дело. Михаил расслабился, стало тепло, потом жарко. Он чуть отодвинулся от огня и услышал тихий голос Глебова:
— …их угрызения совести и всяческие там колебания — хорошо сие или плохо в масштабе общества — не мучат. Ими одно правит: мысли о собственном благополучии. Причем способы его достижения неважны, ибо, в отличие ну, хотя бы и от нас книжек они не читают, политинформации не слушают, пьесы не смотрят. Угрызениями совести, рожденными интеллектом, обогащенным мировыми достижениями в области идеологии и культуры, мозг их, стало быть, не загружен. Ими правят примитивно ясные, еще дочеловеческие инстинкты. Звериные, но с существенной оговоркой: нет в этой коробочке, — Глебов стукнул себя согнутым пальцем в лоб, — ограничителя на количество добытого. За последнее время спиливает природа в сознании какой-то крючочек. А какой и зачем — она одна знает. И пилит-то почти при полном нашем равнодушии, при незначительном противодействии. Нацеливает человека на самого себя, как скорпиона… Себе, себе, больше, больше, — до захлеба. Горький это одним словом выразил — мещанство. И, по мне, оно — враг номер один людской цивилизации. Было, есть и будет.
Они просидели у костра до середины золотисто-зеленой ночи. Покой, царивший в природе и родившийся в ночные часы, постепенно передался людям. Витал горький дымок, потрескивали полешки. Когда солнце оторвалось от морских волн и полезло вверх, разговоры смолкли и потянуло в сон. Генка раскатал на песке спальные мешки. Они еще полежали рядом, уперев подбородки в кулаки и глядя в скользящую воду.